АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ: ЖИЗНЬ И ДЕЯНИЯ II

Нева и Ледовое побоище

Приневье... Древний край, обжитый в первые столетия новой эры «насельниками» финно-уграми. Земля-окраина для стран-соседей, на длительное время ставшая спорной: для шведов и Швеции — с одной стороны, новгородцев, а потом и набиравшего силу Русского государ­ства — с другой. Отнюдь не приветливая территория, ставшая, тем не менее, колыбелью для столицы могущественной Российской империи, великого в веках города, заложенного в 1703 г. по воле царя-преобразователя — Петра I.

О древних поселенцах Приневья мы знаем не очень много. Земли к югу от Финского залива, Невы и Ладоги занимали финно-угорские племена водь и ижора. Последние, предположительно, могли отчасти заселять Карельский перешеек, на котором в основном обитала карела. Какой конкретно была территория расселения каждого из этих племен, можно строить лишь более или менее удачные гипотезы. Как оказалась здесь ижора (от нее идет летописная «Ижорская земля») — пришла ли она от «корелы», например, — существуют лишь предположения, о которых будет сказано чуть ниже. Водь, давшая впоследствии на­звание административному региону Новгородской земли — Водской пятине, ведет ли она свое происхождение от чуди (в частности, от эстонских племен), жившей западнее? Ведь ее язык, близкородственный ижоре и кареле, все же значительно отличается от них, являясь само­стоятельным.

В древнерусском летописании названия этих племен появляются не ранее XI в. А прежде приневская территория (может быть, частич­но) входила в сложное образование с еще архаичными общественны ми отношениями — полиэтнический союз племен: чуди, мери, кри­вичей, ильменских словен. Во второй половине IX в., согласно ПВЛ и НПЛ, они вначале изгнали заморских «находников» (варягов, соби­равших дань), а затем сами же призвали их.

С новгородскими (ильменскими) словенами связано дальнейшее освоение Приневского края. Как считает видный археолог В. В. Седов, в середине I тысячелетия н. э. в северо-западную область Восточной Европы передвинулась одна из северных групп славян, при этом оторвавшись от остального славянского мира. Ответа на вопрос об исходном пункте и путях продвижения этой группы дать пока не удалось.

Пришельцы стали обосновываться среди достаточно редкого мест­ного прибалтийско-финского населения, начался процесс его славя­низации, далеко не всегда проходивший мирно.

Славянские поселенцы традиционно строили свои небольшие по размерам «селища» вдоль рек и озер, у ручьев. Массовое заселение примыкающего к Приневской низменности безводного Ижорского плато приходится на рубеж X—XI вв. Причиной этого «похода» на север стала перенаселенность центральных районов Новгородской земли. Возможно, что в это же время славяне-новгородцы впервые выходят к берегам Невы и ее устью. Логичным поэтому выглядит пред­положение изучающей предысторию региона Э. Д. Рухмановой, что «славяне стали обживать удобный для поселения, защищенный вод­ными преградами высокий мыс при впадении реки Охты в Неву. Во всяком случае, именно на Охтинском мысу, вероятно, и была самая древняя завязь будущего города Ленинграда».

Однако это были лишь маленькие островки среди безлюдных или редко населенных водью и ижорой мест, по которым не слишком часто проезжали новгородцы. Поэтому даже в XIII в. ижора выступала передовым пограничным дозором на службе Руси. «Бе некто муж, — сообщает новгородский летописец, — старейшина в земли Ижерьской, именем Пелгусии; поручена же бе ему стража морьская, и въсприят же святое крещение и живяше посреде роду своего».

Учитывая важность вопросов, касающихся этнической истории ижоры, для рассмотрения одной из важнейших вех биографии Александра Невского — сражения 1240 г., остановимся на ней подробнее. В эпоху начальной истории Руси (IX—XI вв.) судьба этого народа не прослежи­вается ни по археологическим данным, ни по письменным источникам. Да и для более позднего периода информации не так много.

Краткие сообщения летописей можно дополнить материалами переписных книг XVI в., а также данными, собранными этнографами. Последние пришли к выводу, что гипотеза происхождения ижоры от карелы подтверждается близостью различных аспектов их культуры. Более того, до недавнего времени современные ижоряне называли себя Karjalaiset (т. е. карелы). В послевоенные годы Д. В. Бубрих опи­сал процесс выделения нового этноса следующим образом: «На грани XI и XII вв. карела стала продвигаться к Неве. Одна из ее групп вышла к устью Невы и стала называться Inkeri, ижоры, получившей свое на­звание от реки, впадающей в Неву с юга. Эта группа карелы, оказав­шаяся в особом экономическом положении и в особых отношениях к политическим силам того времени, рано обособилась. Она первой оказалась в системе Русского государства». Однако такой подход пред­ставляется несколько упрощенным. Ситуацию усложняет то, что ижорян нашего времени нельзя напрямую сопоставить с «ижорой» переписных книг XVI в., ведь сейчас полностью отсутствует население, которое можно было бы с ней соотнести. Потомки людей, живших в Средние века по р. Ижоре и другим близлежащим притокам Невы, покинули эти места в результате ассимиляции и шведской оккупации XVII в. Но все же вполне очевидно следующее: во-первых, ижора дей­ствительно была одной из групп общекарельской общности; во-вторых, насколько позволяют судить источники XV—XVI вв., «ижоряне пис­цовых книг — это небольшая группа насельников реки Ижоры и ближайших к ней речек, а не назва­ние этнического массива, говорящего на одном из восточных прибал­тийско-финских языков, т. е. “ижоры” по современной этнической номенклатуре». Таким образом, получается, что в своем изначаль­ном — актуальном для Средневековья — значении, ижора — термин более «территориальный», нежели этнический.

В недавно опубликованной монографии П. Е. Сорокина содержит­ся подробная систематизация сведений, относящихся к летописной «ижоре». Особый интерес представляет осуществленный историком анализ данных археологических находок, количество которых до не­давнего времени оставалось небольшим. Причинами этого могли стать перманентные строительные работы, развернувшиеся после основа­ния Северной столицы, а также низкая археологическая изученность Приневья в целом. Однако в текущем столетии ситуация изменилась к лучшему, и в ходе раскопок такие средневековые памятники, нако­нец, были выявлены. Они в наибольшей степени сконцентрированы в междуречье среднего течения Тосны и Мги. Здесь в могильниках обнаружены разнообразные предметы (оружие, бытовые вещи, орудия труда), относящиеся к XII—XIII вв. К сожале­нию, до сей поры не удалось найти остатков сельских поселений «ижо­ры». По мнению П. Е. Сорокина, это может быть связано с тем, что ее представители устраивали поселки под защитой лесов и болот (об­ратим внимание и на этот момент!), да и существовали они недолго, поскольку архаическая система хозяйства в подобной местности не могла позволить проживать длительное время на одном месте.

Держаться несколько в стороне от Невы, главной транспортной артерии региона, «ижору» могло заставить то, что эта водная трасса имела не только торгово-экономическое значение, но использовалась и для военных вторжений, опасность которых была особенно сильной со стороны скандинавов-викингов — «варягов» русских летописей.

Отношения варягов, заплывавших на Русь по знаменитому пути «из варяг в греки», звеном которого являлась Нева, и восточных славян с конца VIII в. были весьма различными. Случались времена мирного, делового сотрудничества, в основном торгового; нельзя исключить влияние скандинавов на важнейшие государственные процессы, про­исходившие в русских землях в IX—X вв., не обходилось и без военных столкновений, что, впрочем, в те времена являлось обычным делом.

Со второй половины XII в. наступает эпоха многовековой военной конфронтации. Истоки ее необходимо усматривать в бурно разви­вающемся и у шведов, и у славян процессе колонизации — освоении других земель. Земли Приневья и смежные с ними своим расположе­нием представляли в то время своеобразное связующее звено между шведской и русской (новгородской) территориями. Приневью, таким образом, исторически и географически было уготовано стать ареной острого военного и политического соперничества.

Стратегически обусловленными в данной ситуации становились два «пятачка»: исток Невы и ее устье. Оба они служили как бы замка­ми водных ворот, ключ к которым старались подобрать обе воюющие стороны.

* * *

С древнейших времен воротами в Приневье и Приладожье была Ладога (ныне это Старая Ладога) — укрепленное поселение при впа­дении Волхова в «озеро великое Нево».

В последние десятилетия археологи вели интенсивное исследова­ние ее древностей. Было установлено, что она основана в 750-х гг. н. э. (первое летописное упоминание относится к 862 г.). Таким образом, история одного из первых древнерусских городов «удревнилась» почти на столетие. С самого начала население Ладоги отличалось многоэтничностью: наряду со славянской речью, здесь можно было услышать говор представителей финно-угорских племен, а также сканди­навов. От языка первых и произошло название вначале речки Ладоги (Ладожки), а затем и города.

Такая «национальная» пестрота объясняется географическим рас­положением и прёдназначением Ладоги. Современный специалист по археологии русского Северо-Запада А. Н. Кирпичников свидетельству­ет, что экономика поселения в основном «строилась на торговых опе­рациях и сборе даней с окрестного финно-угорского населения». На­ряду с «купчинами» и дружинниками, главным образом, на речных берегах (самых людных) располагались «делатели» — ремесленники, занимавшиеся бронзолитейным и стекольным делом, резанием по кости, деревообработкой. Одним из самых важных и почетных занятий было строительство и ремонт кораблей: уже в середине IX в. Ладога стала пунктом пересадки с речных судов на морские и наоборот. И все-таки, несмотря на яркую этническую и социальную полифонию, мож­но сказать, что начальная Ладога — это город «словен», первый на пути «из-за моря» вглубь древнерусской территории, и доминировало здесь, особенно среди пришельцев, купеческое «сословие».

Значение Ладоги (в том числе, и политического характера) усили­вается в связи с событиями, отнесенными летописью к 862 г. Соглас­но одной из версий «Сказания о призвании варягов», именно сюда первоначально пришли (видимо, очередные) варяжские «находники»: «...И придоша къ словеномъ первее и срубиша город Ладогу, и седе стареишии в Ладозе Рюрикъ». Исследования установили, что именно такой вариант (т. е. первоначального пребывания родоначальника русской княжеской, а затем и царской династии в Ладоге) был при­веден в 3-й редакции ПВЛ, которая была создана ок. 1118 г. по инициативе сына Владимира Мономаха Мстислава, как раз в это время (1117г.) перебравшегося, по воле отца, в Киев с тем, чтобы быть бли­же к великокняжескому столу. Его жизненный путь не однажды пе­ресекался с Ладогой, потому в летопись и были включены несколько известий, относящихся к этому весьма отдаленному от Днепровской столицы новгородскому пригороду.

Что же касается Рюрика, то его имя оказалось тесно скреплено с Ладогой и в современных научных исследованиях. Иногда эта связь (конечно, имевшая место в действительности) несколько преувели­чивается. Так, в недавнем прошлом археологи обнаружили близ Ста­рой Ладоги в урочище Плакун захоронение знатного варяга, которое некоторые исследователи довольно смело прямо идентифицировали как «могилу Рюрика».

Вершиной строительной деятельности преемника первого русско­го князя — Олега — явилось сооружение на мысу, образованном реками Ладожкой и Волховом, первой в Древней Руси каменной кре­пости с башнями. В X в. в городе уже наметилась упорядоченная улич­ная планировка, до 10—12 га расширилась городская территория.

Резиденцией «конунгов-викингов», ставших первыми древнерус­скими князьями, как известно, были Новгород и Киев, Ладога же посте­пенно переходит в статус подчиненного, зависимого города. Впрочем, князья и их дружинники не забывали ее. НПЛ сообщает о возвращении сюда в конце жизни Олега: «Иде Олегь к Новугороду, и оттуда в Ладогу... есть могьша его в Ладозе». Хотя и в этом случае нужно сделать опреде­ленную оговорку. Как видно из летописной цитаты, уже в древности в Ладоге имелся объект, который соотносили с могилой Олега. Однако конкретный объект—величественный курган, на который указывают экскурсовода в настоящее время как на место погребения этого власти теля, может иметь подобный статус лишь чисто гипотетически, Ведь еще даже в XIX в. никаких местных преданий, хоть как-то подтверж­дающих это, зафиксировано не было, и среди прочих «собратьев» курган выделялся разве только более солидным размером. Однако ситуацию изменил выход в свет книги археолога Н. Е. Бранденбурга, высказавше­го такую гипотезу, причем в весьма предположительном ключе: «Курган поражает своей выдающейся величавостью, не имея далеко кругом себе соперников, и при взгляде на него невольно приходит в голову поэтиче­ская легенда новгородской летописи о смерти и погребении где-то здесь, в окрестностях на Волхове, Олега Вещего». Эта догадка затем была подхвачена другими авторами и стала выдаваться за «народное преда­ние», которое якобы бытовало в окрестностях Старой Ладоги. В итоге, к настоящему времени у «Олеговой могилы» даже установлена таблич­ка, сообщающая, что именно здесь нашел последнее упокоение Вещий князь. Не замедлили появиться и «предания», которые, разумеется, в данном случае имеют уже не фольклорный, а сугубо книжный характер.

Вернемся, однако, к истории Ладоги. Разбойничьи набеги замор­ских варягов на нее продолжались. В конце X в. норвежский ярл Эйрик, покровительствуемый шведским королем, «подошел к Альдейгьюборгу (таково название Ладоги в скандинавских сагах) и осаждал его, пока не взял город тот, убил там много народа, а крепость ту всю разрушил и сжег», взяв перед этим «там много богатства». Теперь можно было уже без опаски продвигаться дальше, вглубь страны: «Да­леко ходил он с боевым щитом по Гардарике» («Стране городов», как называли скандинавы Русь). Возможно, что в 1016 г. набег на Ладогу был повторен братом Эйрика — Свейносом.

С начала XI в., после заключения договора Ярослава Мудрого со шведским королем Олафом, город и округа стали управляться швед­скими наместниками: поначалу ярлом Рогнвальдом, а затем его сыном Эйливом. Функции их ясно видны из слов саги: «И ту землю взял Эйлив ярл, у него тоже было много норвежцев, и он давал им жалование по договору; это ярлство давалось для того, чтобы ярл тот защищал землю конунга (имеется в виду князь Ярослав) от язычников (т. е. от викингов)».

В конце XI в. «иностранцы» сменяются новгородскими посадниками. При первом из них — Павле Ладожском — в 1114 г. в Ладоге строится новая каменная крепость, на закладке которой присутствовал Новго­родский князь Мстислав, старший сын Владимира Мономаха. Воздви­гается и первый каменный храм (расцвет церковного зодчества при­дется на сер. XII в.). Увеличивается до 14—15 га площадь посада, со­вершенствуется административно-территориальная структура: как и другие древнерусские города, Ладога делится на несколько райо­нов — «концов». Для решения важнейших вопросов горожане собира­ются на «кончанские» и общегородские веча.

Город в устье седого Волхова в это время становится отправным пунктом сбора воинских сил, в основном, для походов на окрестные финно-угорские племена, с которых собирается дань. Ладожане — не­пременные их участники. Наряду с этим, по летописям прослежива­ется их активная деятельность в политической жизни Новгородской земли: громкий и твердый «глас» ладожан постоянно был слышен на шумном новгородском вече. Не прекращается и даже возрастает объем торговой деятельности Ладоги — посредницы в балто-готландской и балто-немецкой торговле с Новгородом. Как и в главном городе, в ней обосновался иноземный гостиный двор, была построена для «латинян» и церковь.

Таким образом, Ладога в XI—XII вв. выросла в значительный го­род — центр своей округи, город — торговый порт и одновременно контрольно-пропускной пункт на Ладожском озере и в порожистых низовьях Волхова, город-крепость, обороняющий северо-западные рубежи Руси. В последующее время именно последняя забота станет главной и решающей. Перед дальнейшим продвижением Руси в При- мевье встанет необходимость защитить и отстоять ладожскую твердыню ()т новых походов шведов.

С середины XII в. основной ареной противоборства города-государ­ства Новгорода (в который входила и Ладога) и Швеции становится территория Озерного края, на которой в густых и малопроходимых местах проживали немногочисленные финские племена сумь и емь.

Племенные поселения суми («суоми») в основном были разброса­ны по юго-западному побережью Финляндии, выходящему к Ботни­ческому заливу. Долгое время сумь сохраняла свою самостоятельность и лишь с конца 50-х гг. XII в. стала объектом нападений и завоеваний шведов.

Емь (другая русская форма: ямь, по-шведски: тавасты) занимала обширные области центральной Финляндии. Ей приходилось в ту пору выплачивать дань Новгороду, распространившему свои «владения» до Белого моря на севере и до «Камня» (Уральских гор) — на востоке. «Налог» отдавали отнюдь не добровольно. Вот и приходилось новго­родцам раз за разом, начиная с 1042 г., снаряжать свои отряды, воз­главляемые то князьями, а то и просто лихими «молодцами», вроде персонально отмеченного летописью Вышаты Васильевича, и посы­лать их за добычей такого нужного товара, как пушнина.

Приход новгородцев зачастую вызывал крепкое сопротивление. И тогда «воеваша землю и пожгоша и скот исекоша», и даже «полон приведе бещисла» (взяли много пленных). Не оставалась в долгу и емь, отвечая набегами на русские земли Приладожья и берегов Фин­ского залива. В общем, всякое бывало, только после себя новгородцы не оставляли ни гарнизонов, ни каких-либо населенных опорных пунк­тов. Не предпринимались и попытки внедрять среди язычников еми новую, христианскую веру (к слову сказать, только начинавшую при­живаться и на самой Руси).

Последнее обстоятельство вызывало полное непонимание «просве­щенных» европейскихмиссионеров, давно уже активно использовавших насильственные метода проповеди: «Русские короли, покоряя оружием какой-либо народ, обыкновенно заботятся не об обращении его в хрис­тианскую веру, а о покорности в смысле уплаты податей и денег».

Все это резко контрастировало с политикой, проводимой шведами н юго-западных землях у суми. Здесь стало осуществляться заселение территории шведскими крестьянами, активно развернулась деятель­ность Католической церкви, по сути, возглавившей процесс колони­зации.

Поэтому с началом продвижения Швеции на финскую территорию перед новгородцами встала задача сохранения здесь своих владений. Кроме того, по-прежнему необходимо было обеспечить защиту торго­вого пути из Невы по Финскому заливу в Западную Европу, — пути, жизненно важного для всего Новгородского государства.

В середине и второй половине XII в. соперничавшие стороны обме­нивались своеобразными «кинжальными» ударами, впрочем, остав­лявшими у них довольно глубокие раны. Наиболее крупными сра­жениями стали: морской бой в Финском заливе (1142 г.), нападение шведов на Ладогу (1164 г.) и карелы, принявшей сторону новгородцев, на тогдашнюю столицу Швеции — Сигтуну (1187 г.).

В 1142 г., видимо, недалеко от устья Невы, произошло столкновение новгородского купеческого каравана с флотом шведского морского ополчения, возглавляемого «Свьиским князем с епископом». Силы были неравными: у шведов — 50 кораблей («шнек»), купцы «шли в 3 лодьях». Тем не менее, они храбро вступили в бой: «и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Возможно, что шведская эскадра направлялась к Ладоге, но, благодаря отваге новго­родских торговых людей, все-таки была остановлена. К этому выводу подводит записанное летописцем другое известие: «В то лето приходиша Емь и воеваша область Новгородьскую; избиша я (их) ладожане 400 и не пустиша ни мужа».

Захватив в 1150-х гг. земли суми, шведы получили еще больше возможностей для наступления. Что касается новгородцев, то они предпринимали отчаянные попытки вытеснить шведов из осваиваемой ими небольшой части Финляндии (интересно заметить, что у Новгорода там также имелись торговые интересы, во всяком случае, название «Турку», как полагают специалисты, произошло от слова «тьрг» — торг). Об этом косвенно упоминается в булле (послании) папы римского Александ­ра III шведским светским и церковным правителям (1171 г.).

Шведы, стараясь отрезать новгородцам доступ в Финляндию, при­бегли к традиционному, испытанному методу: в 1164 г. их большой флот вновь появился у стен Ладоги. Ладожанам пришлось уйти в глухую оборону: «Пожьгоша ладожане хоромы своя (находившиеся вне крепостных стен), а сами затворишася в граде с посадни­ком с Нежатою, а по князя послаше и по новгородце». Субботний (23 мая) приступ «свеев» был неудачен: «Не успеша ничтоже к граду, нъ большю рану въспияша». Чтобы перевести дух, они отошли к р. Воронеге, где их и настигло новгородское воинство с князем Святославом и посадником Захарией.

Шведы, расположившись на побережье, не ожидали нападения. Удар был сильным, «свей» в панике бросились к шнекам, но и здесь их встретили новгородские дружинники, которые «овых исекоша, и иных изимаша... а мало их убежаша и ти езвьни». Шведы понесли и техни­ческий урон: «пришли бо бяху в полушестадьсять (т.е. 55) шнек, изьимаша 43 шнек», — пунктуально зафиксировал новгородский «списатель». Битва на р. Воронеге стала как бы калькой будущей великой битвы на Неве, — такими схожими оказались условия и на­ступательная стратегия новгородцев.

В битве за Озерный край союзниками новгородцев были карелы. Их набеги на емь, на шведские владения, на о. Готланд продолжались до 1256 г. Особенно эффектной стала морская экспедиция 1187 г. на политический центр Швеции — Сигтуну, в которой не исключается участие и новгородцев. Со своей тогдашней исконной территории — с Карельского перешейка—через старое устье р. Вуоксы около буду­щего Выборга карелы вышли в Финский залив и, переплыв Балтийское море, тайком направились по шхерам в озеро Меларен.

Произошедшее затем событие и его последствия оставили неизгладимое впечатление на шведов — как современников, так и потомков. В отличие от русских источников, которые об этом событии мол­чат, шведские анналы повествуют о нем взахлеб. Особенно подробно описывает его «Хроника Эрика, или Древнейшая рифмованная хро­ника», созданная в первой трети XVI в. на основе современных ей за­писей и народных преданий. Вот отрывок с красочным описанием по­стигшего Швецию несчастья:

«Швеция имела много бед от карел и много несчастий.

Они плыли от моря и вверх в Мелар и в штиль, и в непогоду, и в бурю, тайно проплывая внутрь шведских шхер, и очень часто совершали здесь грабежи.

Однажды у них появилось такое желание, что они сожгли Сигтуну, и жгли все настолько до основания, что этот город уже (больше) не поднялся.

Ион, архиепископ, был там убит, этому многие язычники радовались, что христианам пришлось так плохо, это радовало землю карел и руссов^».

Через несколько лет после гибели Сигтуны, невдалеке от развалин был построен Стокгольм, который, как повествует хроника, закрыл «замок перед тем озером (Меларен), так что карелы не приносят им (теперь) никакого беспокойства».

Если карелы верой и правдой (верой — и в буквальном смысле слова тоже, ибо в 20-х гг. XIII в., как мы помним, они были крещены князем Ярославом) служили новгородцам, то емь оставалась постоянным источником напряжения. Беспокойство на сопредельных территориях усилилось после закрепления шведов на финском побережье, а также после походов сюда в конце XII в. датских рыцарей. «С этого момента позиции Новгорода в Финляндии стали уже не так сильны, как раньше». И, тем не менее, пытаясь удержаться, новгородцы вновь и вновь идут походами теперь уже на емь как на потенциального (воз­можно и действительного) союзника шведов. Обращает на себя вни­мание тот факт, ^то, судя по некоторым данным, отношения еми и карелы так же зачастую оказывались враждебными. Уже первое упо­минание в летописи верных союзников Новгорода связано с одним из таких конфликтов: «В то же лето (6651)ходиша Корела на Емь, и отбежаша 2 лоиву бити». Спустя несколько десятилетий источ­ник фиксирует уже совместный поход против общего врага: «В лето 6699. Ходиша новгородьци с корелою на емь, и воеваша землю их и пожьгоша и скот исекоша».

Эти военные акции получили развитие в 1198 г., когда новгородцы совершили прямой выпад против владений Швеции в землях суми. В «Финляндской епископской хронике» коротко сообщается, что «око­ло Лета Господня 1198, говорят, что русские пожаром опустошили Або. Это произошло в праздник Пятидесятницы». Удар был направлен, та­ким образом, на центр шведской колонии в Финляндии — г. Або (или его предшественник — Короис), в результате чего, по-видимому, погиб сам духовный и светский глава колонии епископ Фольквин. Но швед­ская миссия и на этот раз устояла.

Что же касается новгородцев, то, очевидно, они решили, что с северным врагом-соседом все покончено, и с начала XIII в. сосредоточивают свои усилия на эстонском направлении — против немецких рыцарей.

А шведы, пережив тяжелые времена, начинают потихоньку осва­ивать теперь уже и земли еще недавно подвластной Новгороду еми. Наступление, как и раньше, ведется широко и основательно, с привлечением католических миссионеров.

В ответ зимой 1226—1227 гг. сам Новгородский князь Ярослав Всеволодович предпринял в земли отступников — еми — глубокий рейд. Неудачной оказалась попытка реванша, предпринятая через год — в 1228 г.: вторжение в Ладожское озеро вновь не принесло еми успеха.

После этого емь оказалась зажатой в тиски между шведами и новгородцами. Настало время вновь выбирать между ними. Не желая на­саждения католичества, емь вступает в союз с Новгородом. В1230-х гг. следует вспышка антишведской борьбы, имеющей в основном проязыческую направленность. Консолидировать силы для подавления выс­тупления «тавастов» изо всех сил старалась Римская курия.

9 декабря 1237 г. римский папа Григорий IX обратился к пастве со специальной буллой, в которой говорилось о мятеже племени емь про­тив шведского господства. Тавастам, по словам понтифика, помогали их соседи — «враги креста»: карела и новгородцы. Начало восстания и «старания врагов креста» имели место ок. 1236—1237 гг.² Призыв папы к борьбе против непокорных, с политической точки зрения, зна­чил очень много. Его следствием должна была стать организация Крес­тового похода на земли Руси. Возможно, Александр Ярославич сумел оттянуть вступление в войну немецких рыцарей против «схизмати­ков» — союзников восставшей еми — с помощью проявленной им дипломатической гибкости во время визита «Андрияша» (Андреаса фон Вильвена) перед столкновением Ордена с литвой, в котором участ­вовали и псковичи. (Напомним, тот конфликт завершился полным разгромом немцев и их союзников-псковичей в 1236 г.)

Шведы, вне всяких сомнений, понимали, что за мятежом еми сто­ят их враги — новгородцы, потому-то они и готовили новую военную операцию. В центре последующих событий суждено было оказаться уже сыну Ярослава Всеволодовича — молодому Новгородскому князю Александру...

Детали дальнейших коллизий далеко не полностью ясны. Остает­ся очень много загадок, которые порождают неутихающую полемику. Но, в любом случае, для шведов особенно было важно отрезать от моря Новгород, ослабив его, и лишить, тем самым, поддержки емь и карелу. В современной отечественной историографии утвердился взгляд на следующую за этими событиями Невскую битву как на важное звено экспансии шведов в Финляндии и на восточных берегах Балтики¹. Связь Невской битвы с борьбой за влияние на финские племена видят Д. Г. Линд и Дж. Феннел, хотя значение сражения в целом они склон­ны приуменьшать. И. Н. Данилевский вообще считает поход шведов всего лишь «партизанским рейдом», а потому ему кажется неверным употребление термина «битва» по отношению к конфликту 1240 г. Однако экспедиция в новгородские земли была основательно под­готовлена, и об этом не стоит забывать. И. П. Шаскольский полагает, что снаряжение ее продолжалось 2 года, кроме того, поход возглавил ярл — второе лицо в государстве после короля.

Исследователи отмечают удачно выбранный захватчиками момент для вторжения: Северо-Восточная Русь была обескровлена монголо-­татарским нашествием. Помощи с «Низу» (Владимиро-Суздальской земли) ждать не приходилось. Jl. Н. Гумилев говорит о предшество­вавшей походу 1240 г. разведке («немецкие и скандинавские дипло­маты получили сведения о полном разгроме Руси»), что не соответ­ствовало истине, по мнению историка, вообще не склонного считать последствия татарского погрома катастрофическими для Руси.

Экспедиция тщательно снаряжалась. В ней, судя по НПЛ, вмес­те со «свеями» участвовали и «мурмане» (норвежцы), а также пред­ставители племен сумь и емь. Это сообщение породило дискуссию. И. П. Шаскольский полагает, что Норвегия не могла принять участие в походе, так как к середине 1240 г. находилась во враждебных со Швецией отношениях, а емь восстала против шведского владычества еще в 30-х гг. XIII в. и не могла поддерживать своих же противников. С этим мнением согласились Я. С. Лурье и Е. Л. Назарова. Д. Г. Линд думает, что норвежцы не могли быть со шведами, так как в это время в самой Норвегии король Хакон Хаконсен подавлял восстание герцо­га Скуле Бардсона (сведения об этом есть в «Саге о короле Хаконе»), По мысли исследователя, «невероятно, чтобы одна из воюющих сторон отпустила отрадна помощь шведам, идущим на Новгород». Ю. К. Бе­гунов считает, что достоверность участия норвежского отряда в по­ходе 1240 г. невозможно проверить, но Синодальный список НПЛ заслуживает доверия. А. Н. Кирпичников полагает, что в экспедиции шведов могли участвовать финские контингенты в качестве вспомо­гательных войск. В. Ф. Андреев не оспаривает сообщения летопи­си о составе шведского войска, вторгшегося в новгородские земли.

В. А. Кучкин видит в летописных «мурманах» представителей бежав­ших от короля Хакона варбельгеров; финские же племена, очевидно, были не боевыми вспомогательными отрядами, а рабами, необходи­мыми для строительства укреплений. А. И. Левинтов согласен, что норвежские эмигранты могли участвовать в походе, кроме того, по его мнению, к шведам могло присоединиться небольшое количество ры­царей — датчан и других западноевропейских воинов, рассчитывав­ших получить от похода богатую добычу.

Не совсем ясно и кто конкретно возглавлял экспедицию в новго­родские пределы. Имени предводителя летопись и Первая редакция Жития не называют. В тексте НПЛ содержится лишь сообщение о гибели в сражении воеводы Спиридона и, предположительно («а инии творяху»), одного епископа.

Еще со времен Н. М. Карамзина для установления личности пред­водителя похода используют «Рукописание Магнуша, короля Свейского» — нелетописный источник начала XV в. Опираясь на этот памятник, исследователи пришли к заключению, что десант на берег Невы в 1240 г. возглавлял видный шведский деятель середины XIII в. Биргер. Эти выводы несколько десятков лет назад опроверг И. П. Шаскольский, и в последние годы своей жизни ученый твердо отстаивал свою точку зрения. По его мнению, этот поход возглавлял ярл (родст­венник Биргера) Ульф Фаси.

Точка зрения И. П. Шаскольского нашла своих сторонников, и Ульфа Фаси стали называть предводителем шведского отряда. Но единодушия по этому вопросу пока нет, и некоторые ученые все еще считают командиром экспедиции 1240 г. Биргера. Д. Г. Линд попы­тался опровергнуть выводы И. П. Шаскольского, указав, что Биргер, и не будучи ярлом, мог возглавить этот поход (это соотносится с мне­нием И. Н. Данилевского об отсутствии ярлов в войске шведов в дан­ной кампании). Д. Л. Спивак придерживается компромиссной точки зрения, считая, что и Биргер, и Ульф Фаси могли участвовать в этом предприятии.

Отметим один весьма примечательный факт, который служит кос­венным подтверждением как участия в походе Биргера, так и прав­дивости сообщения Жития Александра об имевшем место поединке русского князя и предводителя шведского отряда («...и самому коро­лю възложи печать на лице острымь своим копиемь»), В 2002 г. было осуществлено антропологическое обследование останков этого дея­теля шведской средневековой истории и установлено, что его череп имеет в районе правой глазницы повреждение, которое было нанесе­но Биргеру при жизни. Не исключено, что это — след от удара копья, который был получен в ходе битвы на берегах Ижоры, о чем и сообщает русский источник. Хотя, разумеется, следует помнить, что это всего лишь «косвенная улика», которая не может в полной степени дезавуировать доводы тех, кто полагает, что во главе шведов все-таки был другой человек — Ульф Фаси.

Невская битва

Итак, весной 1240 г. в прибрежных районах Швеции царило оживление. Из многих, даже отдаленных, мест и местечек, заселенных «мурманами» (норвежцами), приходили сюда суровые люди с оружием. Шел набор нового ополчения («ледунга») для похода в далекие за­морские земли.

Королевские посланники громогласно объявляли на тингах (на­родных собраниях) об опасности, исходящей от иноверцев-славян и их союзников: они мешали проникновению шведов на территорию Финляндии; они беспрепятственно выходили в море, вели успешную торговлю, что укрепляло их экономическую мощь. Да и военную тоже!

Надо было показать этому слишком самостоятельному и незави­симому Холмгарду (Новгороду), что Шведское государство вновь ста­ло сильным и готово с честью продолжить дела норманнов, военная слава которых в свое время гремела по всей Европе. Момент казался благоприятным и потому, что в северные страны докатились слухи о страшной силе, покорившей многие русские земли и лишь чудом не дошедшей до Волховской столицы. Словом, настало время нанести решающий удар и закрепиться в Приневье, Ладоге, а может быть, и в самом Холмгарде...

Пока корабельные люди готовили суда к отплытию, решался вопрос о руководителе столь ответственного похода. Многие шведские му­жи претендовали на эту роль. Среди них — могущественный Биргер, рвавшийся к вершинам власти и надеявшийся победой в русских зем­лях упрочить свой авторитет. Предпочтение на этот раз, скорее всего, было отдано его двоюродному брату ярлу Ульфу Фаси, названному в русских источниках того времени «князем» и даже «королем». Вместе с ним отправились и церковнослужители — католические «пискупы» (епископы), жаждавшие зажечь «свет истинной веры» в этом крае.

В начале июля «свей в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблих множьство много зело» из Финского залива по рукавам, об­рамлявшим почти пустынные острова дельты, вошли в Неву. Вскоре близ устья одной из впадавших в нее речек, Ижоры, был разбит по­ходный лагерь. В центре установили «шатер великий златоверхий», ставший резиденцией ярла.

Путь по Неве для судовой рати был сравнительно безопасным: ширина реки гарантировала для кораблей безопасность от обстрела с берегов почти на всем протяжении (исключением были только Ива­новские пороги и сужения русла, которые на пути от устья до впадения Ижоры отсутствуют). Однако при этом продвижение по Неве могло быть легко отслежено посредством разведки, поскольку путь вверх по реке занимал 3—4 дня, и все это время имелась возможность уста­новить скрытный визуальный контроль с берега за действиями судов противника. Именно так и произошло в 1240 г.

Шведам, очевидно, было невдомек, что по невскому берегу за ними уже давно — с самого устья по «обою пути», т. е. по Большой и Малой Неве, — следила новгородская «стража нощная морская», набранная из дружественного племени ижора, которую возглавлял сам Пелгусий, старейшина в этой земле. Когда же стали более или менее ясными намерения непрошеных гостей, в Новгород в спешном порядке был направлен посыльный. И через день-другой «приде бо весть в Новгород, я ко Свей идуть к Ладозе».

Пелгусий, «старейшина в земли Ижерстей», в это время в душе уже едва ли сомневался в благоприятном для Руси исходе всех этих событий. Дело в том, что он исповедовал православие (в крещении его имя — Филипп), соблюдал предписанные Церковью еженедельные посты, и, конечно, ему было хорошо известно о первых русских свя­тых — Борисе и Глебе. И вот, в тот самый день, когда шведский флот вошел в Неву, Пелгусий, продолжая следить за устьем Невы, находил­ся на морском берегу — и вдруг увидел «насад», в котором стояли эти двое святых. Борис при этом промолвил: «Брате Глебе, вели грести, да поможем сроднику своему Олександру». Словно зачарованный смотрел вслед уходящей лодке Пелгусий, и только когда она совер­шенно скрылась из виду, пришел в себя. Привиделось ли это ижорянину или было на самом деле, ответ на этот вопрос, наверное, каждый, в зависимости от собственных убеждений, может дать сам. Только сам Пелгусий не сомневался в реальности всего увиденного, и сообщить об этом он решился только самому князю, но тот запретил до исхода битвы сообщать о видении кому-либо.

Об этом и последующих событиях июля 1240 г. мы узнаем из рус­ских источников: НПЛ и Жития Александра Невского. Шведские письменные памятники о том походе, понятное дело, молчат. Ибо что вспоминать? Бесславный разгром? К тому же в Швеции до составления в 1320-х гг. «Хроники Эрика» отсутствовала традиция погодной за­писи произошедших событий, аналогичная летописной русской. По­этому отсутствие сведений о Невской битве в шведских «анналах», безусловно, не дает оснований преуменьшать значение победы новго­родцев и ладожан, как это делают некоторые историки, особенно за­падные. Сообщения летописи наиболее ценны, поскольку записыва­лись в ближайшие недели после возвращения новгородцев, еще не остывших от всех перипетий славной сечи.

Итак, юному Новгородскому князю Александру становится извест­но, что шведский флот «сташа в Неве устье Ижоры». Куда он направит­ся дальше? Об этом в тех условиях оставалось только гадать. Впрочем, заметим, что конечные цели шведов и сейчас остаются совершенно неопределенными, а потому ученым вновь приходится строить гипоте­зы на этот счет. И. П. Шаскольский полагал, что планировался захват побережья Невы, а в случае полного успеха—и всех земель Новгорода.

Это согласуется с летописью: НПЛ говорит, что шведы ставили себе задачей захват Ладоги и Новгорода «со всей его землей». Думается, здесь все же имеет место некоторое преувеличение.

А. В. Шишов видит целью экспедиции Ладогу, напоминая о по­пытке шведов овладеть этой крепостью в 1164 г. В. А. Кучкин счита­ет, что на этот раз «свей» лишь хотели построить опорный пункт в устье Ижоры. Не случайно, замечает он, Пелгусий указал на «станы и обрытья». Согласна с В. А. Кучкиным Е. Л. Назарова. Такое же мне­ние и у П. Е. Сорокина: он считает, что строительство укрепленных поселений в покоренных землях — основа стратегии шведов в то вре­мя. Расположенная ниже Ивановских порогов крепость сохраняла бы надежное сообщение с Балтикой (один-два дня пути), имелись здесь места для стоянки и ремонта кораблей, а также перегрузки товаров с морских судов на речные, что было особенно актуально перед про­хождением порогов. Удобное положение, по мнению П. Е. Сорокина, могло обеспечить возможность подхода подкреплений из Швеции, поскольку захватчики вообще не спешили продолжать движение вглубь новгородских земель и даже не стремились использовать фак­тор внезапности, возможно, рассчитывая на начало вторжения нем­цев со стороны Прибалтики, которое действительно произошло в том же 1240 г.

В полемику по данному вопросу вступил А. Н. Кирпичников. Шве­ды, говорит он, в тот период еще не строили крепостей на захваченных русских землях (первый такой случай имел место в 1256 г.). В 1240 г. целью агрессии были русские укрепления, например, город Ладога. «Обрытья», считает ученый, означает окружение себя рвом, т. е. временное окапывание. «Шведский поход на Северо-Западную Русь был задуман с далеко идущими захватническими целями», — пишет А. Н. Кирпичников в другой работе.

Заметим, что указанный им пример якобы первой попытки пост­роить крепость в подконтрольных Новгороду землях в 1256 г. по хро­нологии незначительно отстоит от событий 1240 г. Соответственно, весьма вероятным будет выглядеть предположение, что, используя благоприятную обстановку, шведы как раз и попытались применить новую стратегию — строительство долговременных укрепленных пунктов. В случае успеха этот план привел бы к отторжению от Нов­города всего среднего и нижнего течения Невы (включая выход к Балтике) с перспективой дальнейшего продвижения шведского влияния и власти вверх по Неве, Ладоге и Волхову. Вторая подобная попытка была сделана, как справедливо указал А. Н. Кирпичников, в 1256 г., а третья — в 1300—1301 гг.: она была связана со строительством Ландскроны и была близка к успеху, но и в этот раз шведы потерпели фиаско.

Строительству укреплений в землях, которые Новгород считал сво­ими, способствовала и разность в понимании сути колонизационного процесса и, если угодно, разница в политическом менталитете. Для шведов, как и для расширяющих «жизненное пространство» на Вос­токе европейцев вообще, подчинение территорий (в частности, в При­балтике) означало строительство сети укрепленных пунктов, опираясь на которые захватчики эксплуатировали местное население и прово­дили его христианизацию. Новгородцы же не стремились возводить крепостей на подчиненных землях, населенных другими народами. Они понимали свою власть, в первую очередь, как право на сбор даней, гаран­тировавшийся организацией периодических военных походов, которые могли иметь или характер военных экспедиций (в случае нежелания давать дань), или характер экспедиции с целью доставки полученных материальных ценностей. Находившиеся в зависимости народы при этом сохраняли и собственное традиционное управление, и свои рели­гиозные верования, что, как мы видели, вызывало особенные нарека­ния у европейских крестоносцев. Именно этим обусловлено то, что до конца XIII в. Ладога оставалась самым северным пригородом Новгоро­да, а возведение на рубеже XIII—XIV вв. крепости Корела было вызвано вовсе не стремлением удержать в повиновении местное население, а необходимостью противостоять непрекращающейся шведской экс­пансии.

На наш взгляд, неверно трактовать отсутствие укреплений в Приневье тем, что ими могла воспользоваться «местная оппозиция центру». Действительно, у Новгорода зачастую возникали противоречия с пригородами (Торжком и особенно Псковом). Однако подобные конфлик­ты не происходили с северными городами, и та же Ладога не заявляла притязаний на независимость, подобно Пскову или даже Торжку. Ве­роятно, это объясняется тем, что ладожане не ощущали такой самодостаточности, как псковичи, и потому не стремились обособиться. Весьма вероятно, что главной причиной этого являлось осознание невозмож­ности удержать Приневье и Приладожье без Новгорода.

Как бы то ни было, летом 1240 г. Александр Ярославич о дальней­ших конкретных планах противника осведомлен не был, а потому мог ожидать самого худшего: путь на Ладогу фактически не имел прикры­тия. О том, что могло быть дальше, и вовсе не хотелось думать. Но что же противопоставить вторжению? У князя появился смелый план, — он решил не давать шведам возможности продвигаться вверх по Неве и хозяйничать до самого Ладожского озера. Для этого необходимо было неожиданно напасть на захватчиков, разгромить их на первоначальной стоянке и заставить уйти вон из пределов Руси.

Был в этом плане риск. При неудаче в битве, противостоять шведам будет уже трудно. Воинственно настроенные скандинавы могут ока­заться и в Ладоге, и в Новгороде. На западе к границам Новгородчины уже вплотную подошли ливонские рыцари, а с востока не ушла угроза нападения алчных кочевников — монголо-татар. Русь окажется разорванной на куски, фактически перестанет существовать...

Так в начале июля 1240 г. мучительно, но по необходимости срочно решался вопрос о судьбе Руси. Времени на обдумывание деталей предстоящей операции просто не было. Понятно, что о судьбоносном — на века — характере ближайших событий не предполагали ни сам Алек­сандр, ни его соратники, но все же объективно их размышления и действия привели к отражению одной из самых больших опасностей того, очень тяжёлого для Руси, времени.

Между тем, была еще одна сила, без сомнения, повлиявшая и на решение о походе, и на исход сражения. Это — сами новгородцы, горожане и селяне. В научной литературе исходят обычно из версии «Жития». Согласно ей, считают, что с Александром к Неве выступила лишь его дружина, дополненная малой частью новгородцев, случайно оказавшихся под рукой.

Заметим, что «Житие» преследовало вполне определенную цель — прославление князя Александра. «Худый и многогрешный» монах, писавший его, всячески старался подчеркнуть непогрешимость свое­го героя, его исключительность среди современников, его безусловную непобедимость: «Александр — побежая, а не победим».

И чтобы отчетливее выделить роль Александра в сражении на Неве, значение его личной храбрости, отваги и решительности, автор «Жи­тия» приводит его на поле брани лишь «в мале дружине», как и в даль­нейшем повествуется лишь о ближайшем окружении князя. В решаю­щий момент битвы «явишася 6 муж храбрых и с ним ис полку его». Трое оказываются знатными новгородцами, боярами с Прусской улицы, это Гаврило Олексич, Сбыслав Якунович (впоследствии посадник) и Миша (возможно, родоначальник посадской династии Мишиничей-Онцифоровичей). Трое других — княжеские дружинники: ловчий Яков, слуга Ратмир и «от молодых... именем Сава». Понятно, что в бою участ­вовали дружинники Александра. Что же касается новгородских бояр, то они-то и должны были возглавить части ополченцев («воев»).

Однако в действительности в новгородской летописи, в рассказе, составленном непосредственно по следам события, недвусмысленно говорится о народном ополчении. Во-первых, прямо указывается, что «князь же Олександр не умедли ни мало с новгородци и ладожаны приде на ня» (на них, т. е. на шведов). Во-вторых, сообщаются имена павших ополченцев: «Костянин Луготиниц, Гюрята Пинещинич, Намест, Дрочило Нездылов сын кожевника».

Новгородский синодик середины XVI в. наряду с княжескими воеводами также упоминает и новгородских военачальников, воз­главивших народное ополчение 1240 г.: «Покои, Господи, избиенных на Неве от немец при велицем князе Александре Ярославичи, и кня­жих воевод и новгородцьких воевод и всех избиенных братии на­шей...». Всего, по свидетельству летописи, погибло «20 мужьс ладо­жаны, илименши».

Таким образом, войско, с которым молодой Новгородский князь Александр смело и дерзко выступил в поход против «свеев», состояло, как это и было принято в Древней Руси, из княжеской дружины — ударной силы, но немногочисленной, и народного ополчения — «воев», собранных «не умед ли», а впрочем, всегда готовых встать «под ружье». Однако это были лишь те, кто жил непосредственно в Новгороде или оказался по каким-либо делам в Волховской столице; времени на мо­билизацию ополчения во всей Новгородской земле просто не было, к тому же сколько-нибудь длительный сбор войска поставил бы крест на внезапности отпора, а именно на этом во многом основывался план Ярославича.

Историки по-разному реконструируют марш войск Александра Ярославича к месту Невской битвы, хотя все точки зрения, в конеч­ном счете, сводятся к двум возможным вариантам. Остановимся на них чуть подробнее.

Большая часть ученых считает, что русский отряд двигался по Волхову к Ладоге, где получил подкрепления, а затем пошел далее к месту битвы. А. В. Шишов отмечает при этом, что Александр был готов сразиться с неприятелем и на воде: на Неве, на Ладоге или еще на Волхове, в случае продолжения продвижения шведов вглубь Нов­городских земель.

По-иному представляет марш русского соединения А. Н. Кирпич­ников. Для достижения более высокой скорости, по его мнению, был предпочтительнее сухопутный путь от Новгорода к Неве по дороге через Тесово. Его длина составляла ок. 150 км, т.е. 2 дня форсирован­ного марша. А отряд ладожан, считает ученый, мог присоединиться к новгородцам и по пути. Версию А. Н. Кирпичникова оспорил В. А. Кучкин, замечая, что сухопутный путь напрямик сильно затруднял связь с Ладогой. Еще одним аргументом «против» может быть то, что полной уверенности в действиях шведов быть не могло: они вполне могли продолжить путь и выйти в Ладожское озеро. В таком случае, русское воинство разминулось бы с врагом, а город Ладога рисковал и вовсе остаться без прикрытия. К тому же, как показали события 1164 г., ба­зу для будущей войны шведы могли выбрать произвольно: скажем, они могли сделать повторную попытку укрепиться в бассейне р. Воронеги с тем, чтобы создать постоянную угрозу расположенным по­близости территориям.

В противоположность версии В. А. Кучкина, П. Е. Сорокин пред­ложил собственный вариант сухопутного движения воинов Алексан­дра. По его мнению, оно могло осуществляться по маршруту, который в более поздних источниках известен как Ореховецкая дорога, про­ходившая на удалении до 50 км к западу от Волхова параллельно его течению. От Шапецкого яма (Шапки, 85 верст от Новгорода, извест­ного по шведским картам XVII в.) от этой трассы уже в XIII в., как считает П. Е. Сорокин, могло иметься ответвление, которое через Ярвосольский погост (район Лезье) выходило к устью Тосны (ок. 30 км), откуда до р. Ижоры оставался совсем незначительный участок. Впрочем, по мнению исследователя, заключительный отрезок мути, скорее всего, проходил по глинту (берег древнего Литоринового моря, сохранившийся в рельефе южного Приневья и Приладожья в виде возвышенности-уступа) от места его пересечения с Ореховецкой дорогой ХVI в. к среднему течению Ижоры (далее к ее устью). В настоя­щее время, отмечает историк, с остатками этого пути можно соотнести старую лесную дорогу, которая проходит по песчаным возвышенностям в лесном массиве междуречья Мги и Тосны (район г. Никольское), не связывая между собой населенных пунктов.

На наш взгляд, предложенный П. Е. Сорокиным вариант также не лишен недостатков. Среди них можно выделить следующие: локали­зация маршрута предпринята ученым на основе поздних источников XVI в., и далеко не факт, что трасса действительно существовала за 300 лет до этого. К тому же состояние Ореховецкого тракта в том же XVI столетии было плачевным, что уж говорить о периоде XIII в., когда ни Орешек, ни Корела, к которым вел этот путь во времена более поздние, вообще не были основаны. Но самое главное — движение чтим маршрутом не могло дать полной гарантии от того, что, продол­жив наступление, шведы сумеют избежать встречи с ратниками Алек­сандра.

Потому, как представляется, целесообразно вернуться к версии, предложенной Г. Н. Караевым и ставшей к настоящему времени поч­ти общепринятой. Согласно его реконструкции, русское пешее войско двигалось на судах по Волхову. Дойдя до его низовьев, отряд усилился, получив подкрепление от ладожан. После этого рать продолжила по­ход по Ладожскому озеру и Неве, вплоть до устья Тосны. Можно предположить, что конница перемещалась вдоль берегов, по путям, которые it XVI в. известны как Ладожская дорога (вдоль левого берега Волхова) и дорога из Ладоги в Орешек. (В пользу того, что, по крайней мере, первый из этих сухопутных маршрутов мог существовать в XIII в., свидетельствует то, что между Ладогой и Новгородом, этими круп­ными городскими центрами Северо-Запада Руси, должно было иметь­ся сообщение не только по воде, но и по суше.) Далее, от Тосны из-за опасности обнаружить себя путь по воде становился нежелательным. Во всяком случае, удар, нанесенный по шведскому лагерю со стороны Невы, точно не мог оказаться внезапным, поскольку ее течение от устья Ижоры в сторону Ивановских порогов прекрасно просматри­вается на многие километры, что перечеркивало шансы на скрытный подход судов. По этой причине было принято решение поддаться вверх по Тосне, — с тем, чтобы оттуда выйти к среднему течению Ижоры. Только такой маршрут полностью исключал возможность разминуть­ся со шведами, поскольку, даже удаляясь от Невы по Тосне, Александр сохранял возможность настигнуть врага, в случае, если бы именно в этот момент он начал бы движение вверх по Неве. Ведь у шведов впереди было серьезное препятствие — пороги, проход через которые вверх по течению был особенно труден и требовал времени, а значит, Ярославич и в этом случае сумел бы нагнать противника.

Уточнить направление перехода дружины Александра от р. Тосны до р. Ижоры позволяют наблюдения Н. А. Натальина, который, в от­личие от Г. Н. Караева, посчитавшего для решения этого вопроса оп­ределяющим фактором максимальное сближение двух рек, обратил внимание на особенности физической географии местности и на этой основе скорректировал выводы последнего. Дело в том, что указанное Г. Н. Караевым направление (начальная точка в 5 км от устья Тосны) проходит по болотистой местности, преодолеть которую было бы край­не затруднительно. С другой стороны, еще выше по реке ее течение пересекает упомянутый ранее глинт, обусловивший наличие порогов, расположенных выше современного г. Никольское. В этих же местах имеются броды, удобные для переправы конного войска. Именно по глинту (возвышенному месту), минуя болота, русские воины, как отмечает Н. А. Натальин, и вышли к Ижоре, опять-таки около порогов, пересекавших эту реку в XIII в. в районе современного пос. Ям-Ижора¹.

Напомним, что примерно в этом микрорегионе, согласно новейшим археологическим данным, может бытьлокализован ареал проживания союзной Новгороду ижоры (удаленная от Невы местность, прикрытая лесами и болотами, прилегающая к среднему течению Мги и Тосны). Находившаяся здесь ижора должна была оказать содействие новго­родцам, максимально скрытно продвигавшимся к вражескому стану.

В 2010 г. в память об этих событиях (принимая во внимание, в том числе, изложенные выше обстоятельства) на берегу Тосны, прибли­зительно там, где в XIII в. ее русло перекрывали пороги, был открыт памятный знак, положивший начало созданию историко-культурного объекта «Место молитвы князя Александра перед Невской битвой»².

Впрочем, не будем удаляться от темы. Весь поход русского воинства был проделан так искусно и осторожно, что уютно расположившиеся шведы не чувствовали угрозы до самого момента нападения. Было воскресенье, 15 июля 1240 г., около 11 часов утра...

Однако здесь мы должны остановиться на одном чрезвычайно важном моменте. Несколько слов необходимо сказать и о том, на каком именно берегу Ижоры разбили свой лагерь шведы и, соответственно, где именно разыгралось знаменитое сражение. Но даже и на этот во­прос невозможно дать ответ со стопроцентной уверенностью. Како­вы же аргументы в этом споре? Традиционно, в этой связи, называют правый берег реки.

Однако И. П. Шаскольский считал, что сражение было на левом бе­регу реки, так как правый неудобен для разбивки лагеря из-за своего не­ровного рельефа. «Авторы (считающие правый берег местом битвы) явно никогда не видели места исторического сражения», — категорично заявлял историк. А. Я. Дегтярев заметил на это, что за 750 лет ландшафт берегов Ижоры должен был претерпеть некоторые изменения под воздействием антропогенных факторов. Но, в целом, ученый под­держал мнение И. П. Шаскольского и привел в его пользу несколь­ко дополнительных аргументов. Шведы должны были использовать р. Ижору для прикрытия от наиболее вероятного удара с востока. Этим, по мысли А. Я. Дегтярева, объясняется и внезапность атаки русских воинов: шведы просто не выставили должного охранения, надеясь на водную преграду. Кроме того, стоянка на левом берегу была обоснована психологически: за спиной шведов оставался «уже известный, пройден­ный без каких-либо осложнений маршрут». Перейти же с правого бе­рега Ижоры на левый русские могли в ее верховьях, — там, где реку пересекают глинт и созданные им пороги.

Эти доводы показались недостаточно убедительными П. Е. Соро­кину, одному из ведущих специалистов в области древней истории Приневья (кстати говоря, жителю Усть-Ижоры, которого невозможно заподозрить в том, что он не видел места сражения). Ученый, в проти­воположность А. Я. Дегтяреву и И. П. Шаскольскому, считает, что, напротив, мыс на правом берегу был более удобен дня создания лаге­ря. Именно на этой возвышенности в XVIII в. при Петре I во время Северной войны (1700—1721 гг.) была сооружена земляная фортеция, построенная для защиты от внезапного шведского нападения⁴ (ее план, относящийся к 1760 г., опубликован П. Е. Сорокиным). Кроме того, важно учитывать тот факт, что шведы, обустраивая лагерь, вовсе не готовились к битве, которая, напротив, стала для них полной неожи­данностью. Поэтому выбирали они не поле для будущего сражения, где удобно было бы маневрировать, а, как минимум, место для про­должительной стоянки, которое нужно было надлежащим образом укрепить. Правый берег, имеющий возвышенности, использованные в XVIII в. для возведения небольшой крепости, как раз очень подходил для этой цели. Потому, скорее всего, здесь и были разбиты вражеские «станы и обрытья».

Сообщения «Жития» и летописи о самой битве настолько кратки, что представляется более правильным не пересказывать их, а привести полностью, чтобы читатели могли непосредственно познакомиться с материалами, которые содержатся в источниках. Предоставим слово сначала автору «Жития»:

«Се же слышавъ король части Римьскыя от полунощныя страны та ковое мужество князя Олександра, и помысли в собе: “Пойду и пле- ню землю Олександрову”. И събра силу велию, и наполни корабля многы полковъсвоих, подвижеся в силе тяжце, пыхая духомъ ратным. И прииде в Неву, шатаяся безумиемъ, и посла слы своя, загордевся, в Новъгород, къ князю Олександру, глаголя: “Аще можеши противитися мне, то сем есмь уже зде, пленяя землю твою”.

Олександр же, слышав словеса сии, разгореся сердцемъ, и вниде в I шрковь Святыя Софьи, и, пад на колену предъ олътаремъ, нача моли- тися съ слезами: “Боже, хвальный, праведный, Боже великый, креп кый, Боже превечный, сотворивый небо и землю и поставивый пре­делы языком, повеле жити, не преступая в чюжую часть”. Въсприимъ же псаломьскую песнь, рече: “Суди, Господи, обидящим мя и возбра­ни борющимся со мною, приими оружие и щитъ, стани в помощь мне”. И, скончавъ молитву, въставъ, поклонися архиепископу. Архиепископъ же Спиридонъ благослови его и отпусти. Он же, изшед ис церк­ви, утерь слезы, нача крепити дружину свою, глаголя: “Не в силе Богъ, но въ правде. Помянемъ Песнотворца, иже рече: ‘Сии въ оружии, а с ии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовемь, тии спяти пыша и падоша, мы же въстахом и прости б'ыхом’”. И си рек, пойде на ныв мале дружине, не съждався съ многою силою своею, но уповая на Святую Троицу.

Жалостно же бе слышати, яко отець его, честный Ярославъ великый, не бе ведал таковаго въстания на сына своего милаго Олександра, ни оному бысть когда покати весть къ отцю: уже бо ратнии приближишася. Тем же и мнози новгородци не совокупилися бяху, понеже ускори князь пойти.

И поиде на ня въ день въскресениа, нуля въ 15, на память святыхъ отець 600 и 30 бывшаго собора въ Халкидоне и святою мученику Кирика и Улиты, имеяше же веру велику къ святыма мученикома Бориса и Глеба.

И бе некто мужь старейшина в земли Ижорстей, именемъ Пелгусий. Поручена же бысть ему стража морьская. Въсприят же святое крещение и живяше посреди рода своего, погана суща. Наречено же бысть имя его въ святемъ кръщении Филипъ. И живяше богоугодно, в среду и в пяток пребываше въ алчбе. Тем же сподоби его Бог видети видение страшно в тъй день. Скажемъ вкратце.

Уведавъ силу ратных, иде противу князя Олександра, да скажеть ему станы и обрытья ихъ. Стоящю же ему при край моря, стрегущю обою пути, и пребысть всю нощь въ бдении. И яко же нача въсходити солнце, слыша шюмъ страшенъ по морю и виде насадъ единъ гребущь, посреди же насада стояста святая мученика Бориса и Глеба, въ одеждах чръвленых, и беста руце держаста на раму. Гребии же седяху, акы мглою одени. Рече Борись: “Брате Глебе, вели грести, да поможемь сроднику своему Олександру”. Видев же таковое видение и слышавъ таковый глас отъ мученику, стояше трепетенъ, дондеже насадъ отъиде от очию его.

Потомъ скоро поеха князь Олександръ. Он же, видевъ князя Олек­сандра радостныма очима, исповеда ему единому видение. Князь же рече ему: “Сего не рцы никому же”.

Оттоле потщався наеха на нь въ 6 час дне. И бысть сеча велика над Римляны, и изби их множество бесчислено от них, и самому королю възложи печать на лице острымь своим копиемь.

Зде же явишася въ полку Олександрове 6 мужь храбрыхъ, иже мужьствоваша с нимъ крепко.

Единъ — именемъ Гаврило Олексичь. Съй наеха на шнекъ и, видев королевича мча подъ руку, възеха по доске, по ней же въсхожаху, и до самого корабля. И втекоша пред ним в корабль, и пакы обратившеся, свергоша его з доски съ конемъ в Неву. Божиею милостию изьще оттоле неврежденъ, и пакы наеха, и бися с самемъ воеводою посреде полку их.

Другий — новгородецъ, именем Збыславъ Якунович, наеха мно­гажды на полкъ ихъ и бьяшется единем топоромъ, не имея страха в еердцы своем. И паде неколико от рукы его; и подавишася силе его и храбръству.

Третий — Ияковъ, полочанинъ, ловчий бе у князя. Съй наехавъ на полкъ с мечемъ и мужьствова, и похвали его князь.

Четвертый — новгородецъ, именем Миша. Съй пешь съ дружиною своею натече на корабли и погуби три корабли Римлянъ.

Пятый — от молодыхъ людей, именем Сава. Съй наехавъ на шатеръ великий, златоверхий и посече столпъ шатерный. Полцы же Олександрови, видевше падение шатерное, возрадовашася.

Шестый — от слугъ его, именем Ратмиръ. Съй бися пешъ, и обступиша его мнози. Он же от многых ранъ пад, скончася.

Си вся слышахомъ от господина своего Олександра и от инехъ, иже в то время обретошася в той сечи.

Бысть же в то время чюдо дивно, яко же въ древняа дни при Езекеи цари, егда прииде Сенахирим, царь асурийскъ, на Иерусалимъ, хотя пленити святы град, и внезаапу изьще аггелъ Господень и изби от пол­ка асурийска сто восемьдесят пять тысящь. И въставше утро, обретоша вся трупия ихъ мертва. Тако же бысть и при победе Олександрови, егда победи короля обонъ полъ рекы Ижеры, иде же бе непроходно полку Олександрову. Зде же обретоша многое множество избьеныхъ отъ аггела Божия. Останокъ же их побеже, и трупиа мертвых своих наметаша корабля и потопиша в мори. Князь же Олександръ возвратися с победою, хваля и славя имя своего Творца».

Сохранились некоторые данные о битве и в тексте НПЛ:

«В лето 6748 (1240 г.). Придоша Свей в силе велице, и Мурмане, и Сумъ, и Емь в кораблихъ множьстжо много зеле; Свей съ княземь и съ пискупы своими; и сташа в Неве устье Ижеры, хотяче восприяти Ладогу, просто же реку и Новъгородь и всю область Новгородскую. Но еще преблагый, премилостивый человеколюбец. Богь ублюде ны и за­щити от иноплеменьникь, яко всуе трудишася без Божия повеления: приде бо весть в Новъгородь, яко Свей идутъ кь Ладозе. Князь же Олександръ не умедли нимало с новгородци и с ладожаны приде на ня, и победи я силою Святыя Софья и молитвами Владычица нашея Бого­родица и приснодевица Мария, месяца июля въ 15, на память святого Кюрика и Улиты, в неделю на Сборъ святыхь отець 630, иже в Халкидоне; и ту бысть велика сеча Свеемъ. И ту убиенъ бысть воевода ихъ, именемъ Спиридонъ; а инии творяху, яко и пискупъ убьенъ бысть ту же; и множество много ихъ паде; и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю; а прокъ ихъ, ископавше яму, вметаше в ню бещисла; а инии мнози язвьни быша; и в ту нощь, не дождавше све­та понедельника, посрамлени отъидоша. Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиницъ, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ, сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или мне, Богь весть. Князь же Олександръ съ новгородци и с ладожаны придоша вси здрави въ своя си, схранени Богомъ и Святою Софьею и молитвами всехъ святыхъ».

Что ж, как видим, информации действительно немного. Потому не удивительно, что исследователи по-разному восстанавливают ход сра­жения на Неве. Безусловно, «целостная реконструкция хода Невской битвы невозможна». Тем не менее, данная проблема привлекает вни­мание ученых. Назовем некоторые, наиболее интересные моменты на­учных изысканий на эту тему.

А. Н. Кирпичников полагает, что схватка шла, «во многом, по тактическим правилам боя, принятым в Средневековье». Русское войско подразделялось не менее чем на пять тактических единиц. Деление на отряды было и у шведов. Это мнение о членении войск поддержал И. П. Шаскольский. Мысль о Невской битве как о правильном средневековом сражении вызвала скепсис у В. А. Кучкина. А. В. Шишов большое значение придает ранению Александром Ульфа Фаси — этим шведы были оставлены без предводителя.

Ученые допускают участие в битве (и на подготовительных ее этапах) племени ижора. Д. С. Лихачев отмечает, что воины Александра Нев­ского защищали не только Русь, но и Ижору. Разведку ижорянина Пелгусия А. Н. Кирпичников справедливо считает одной из причин по­беды русских ратников⁴. А Д. Л. Спивак даже увидел в образе Пелгусия, «в некотором смысле», двойника Александра⁵. А. И. Левинтов полагает невозможным участие ижорского ополчения в битве, так как воевать без разрешения Новгорода это племя не могло (если только на их земли не было прямой агрессии), поэтому ижорские воины лишь охраняли ладьи русских, снабжали провиантом и вели разведку. В битве же име­ли возможность принять участие только отдельные добровольцы. Ду­мается, это мнение не совсем верно. Во-первых, шведы высадились в землях ижоры, значит, агрессия уже имела место. Во-вторых, не ясно, почему бы Новгород не дал разрешение союзному племени на отражение нападения, сократив, тем самым, свои и без того не очень большие силы.

И. Н. Данилевский считает именно представителей местных племен «реальными победителями в Невском сражении», а дружина Новгородского князя стала для них, как думает историк, «лишь подспорьем». На наш взгляд, такой подход без достаточных оснований сильно преувеличивает роль ижоры в битве.

Противоположны взгляды Я. С. Лурье, который вообще не склонен доверять сведениям «Жития», так как оно хоть и «посвящено светскому лицу — не летописная повесть, а житийный памятник». А пре­вращение историками видения Пелгусия в разведку вызвано, по мне­нию ученого, «мнимореалистическим» толкованием источников. Заметим, что о разведке Пелгусия источник говорит достаточно четко: «Уведавъ силу ратных, иде противу князя Олександра, да скажеть ему станы и обрытья ихъ». Как мы видим, никакие «превращения» здесь не нужны. А объяснение видения Пелгусия, в первую очередь, зависит от материалистических или метафизических воззрений того или иного историка.

Только лишь на основании разрозненных косвенных данных можем мы судить о количестве воинов, скрестивших мечи в тот памятный день. Так какой же была численность противоборствующих сторон?

А. В. Шишов, опираясь на исследования В. Т. Пашуто, приходит к выводу, что шведов было всего ок. 5 тыс. человек. В. А. Кучкин насчи­тывает несколько тысяч участников сражения. Однако в современной науке утвердился взгляд на Невскую битву как на небольшое по количеству бойцов сражение. А. Н. Кирпичников говорит о «сотнях воинов» с обеих сторон. П. Е. Сорокин полагает, что количество шведов было примерно то же, что в 1164 г. при нападении на Ладогу и в 1300 г. при попытке строительства Ландскроны, т. е. 1050—1100 человек. В новей­шей работе ученый уточнил собственные расчеты и пришел к выводу, что на судах из Швеции могло прийти 1500—2000 человек, количество же русских воинов было, вероятно, таким же. (Г. С. Лебедев приводит иное число участников похода на Ладогу в 1164 г. — 5500 человек).

Подчеркнем, что к настоящему времени в распоряжении историков имеются две реальные археологические находки, которые по хроно­логии могут быть остатками снаряжения, утраченного в ходе развер­нувшегося в 1240 г. на берегах Ижоры и Невы боя. Это наконечник стрелы и фрагмент скребницы (предмет для ухода за лошадьми). Их датировка соотносится с XIII в., но, разумеется, связь этих вещей с конкретным событием — битвой — может быть признана лишь ги­потетически. Следует подчеркнуть, что малочисленность находок на средневековых полях брани — дело обычное. Их мало на Куликовом поле, вовсе нет на месте Ледовой битвы. Поэтому можно сказать, что и данном случае, учитывая высокую плотность застройки в Усть-Ижоре, историкам даже в какой-то степени повезло.

Отечественные ученые в своем большинстве, говоря о малочислен­ности сражавшихся на Невском берегу в 1240 г., не склонны преумень­шать последствий битвы для общеполитической ситуации, в которой находилась в то время Русь. Однако некоторые иностранные историки, исходя из числа воинов и потерь, делают выводы о небольшом значении самого сражения. Такой взгляд подвергся критике со стороны отече­ственных исследователей. Общий взгляд на Невскую битву, харак­терный для современной историографии, удачно выражен в статье В. К. Бегунова и А. Н. Кирпичникова: «Что же касается Невской битвы, то она не отличалась истребительной кровожадностью. В во­енном и морально-политическом отношении она явилась серьезным ударом по захватническим планам шведов».

Конечно, Невская битва по современным меркам не была много­численной, и это совершенно очевидный факт. Однако значение ее все же было колоссальным: Русь смогла в наиболее тяжелое время показать свою способность защитить себя. Поэтому представляется исторически взвешенной оценка событий 1240 г. на Неве, данная из­вестным современным специалистом по русской истории А. Я. Дегтя­ревым: «Истинное значение исторических событий выявляется тогда, когда мы умеем правильно поставить их в ряд длинных исторических следствий, когда удается взглянуть на итоги, к которым они привели, когда попытаемся понять и представить себе, что произошло бы при осуществлении каких-то других вариантов исторического развития. При таком взгляде Невская битва предстает перед нами как событие, несомненно, великое».

Об отношении к победе князя самих новгородцев, помимо сообщений летописи и «Жития» Александра, красноречиво свидетельствует тот факт, что вскоре после сражения на Неве, произошедшего в день кон­чины крестителя Руси князя Владимира, было установлено его местное почитание как святого. Святославич умер еще в 1015 г.; он, несмотря на свои заслуги перед Церковью, очень долгое время не был причислен к лику святых (вероятно, это объясняется тем, что у мощей не происхо­дило чудес). Теперь же, когда могила Владимира уже скрылась под раз­валинами разрушенной татарами Десятинной церкви, в Новгороде бы­ло установлено церковное празднование князю, с помощью которого жители Волховской столицы связывали разгром шведов в устье Ижоры. Возможно, одним из инициаторов этой акции был сам Александр.

В. Л. Янин писал об укреплении в течение второй половины XIII в. в Новгороде культа свв. Бориса и Глеба, отправной точкой для чего послужило видение Пелгусия перед сражением 1240 г., но ведь эти князья-страстотерпцы были сыновьями Владимира! Поэтому, на наш взгляд, вполне логично связать усиление почитания Бориса и Глеба с установлением «памяти» Владимиру Святославичу.

Рассуждая о значении Невской битвы в русской истории, нельзя пройти мимо совсем уж кощунственных заявлений, появлявшихся в некоторых публикациях в 90-х гг. XX в., согласно которым, «Александр Ярославич зарабатывал свою блестящую военную репутацию в войне с ливонцами (здесь имеется в виду и 1240г.), мягко говоря, не совсем вовремя», что, «возможно, другой исход этих сражений более благотворно (!) повлиял бы на всю последующую историю Руси» Вообще образчиков подобного рода концепций» в постперестроечные годы оголтелого отрицания можно найти достаточно много. Впрочем, спорить с подобного рода «теория­ми» невозможно: они питаются не фактами, а самым обычным антипатриотизмом, ставшим, к сожалению, в конце прошлого столетия на время чуть ли не официальной идеологией большинства СМИ.

Заканчивая разговор о сражении близ устья Ижоры, укажем на еще одну чрезвычайно любопытную деталь. Как видно из приведен­ного выше текста «Жития Александра Невского», среди героев битвы был и некий Гаврило Олексич, верхом ворвавшийся по трапу на борт шведского корабля, круша вокруг себя многочисленных врагов. Этот человек является пращуром великого русского поэта А. С. Пушкина. (Долгое время его же считали и предком М. И. Кутузова-Смоленского, полководца, обессмертившего свое имя в ходе Отечественной вой­ны 1812 г., однако новейшие разыскания показали ошибочность этого предположения).

Итак, Александр Ярославич смог отбить нападение одного гроз­ного врага — шведов. Однако через 2 месяца положение вновь стало критическим: силы немецких рыцарей, датчан и примкнувшего к ним князя Ярослава Владимировича взяли Изборск, а затем и Псков.

Ледовое побоище

Орден являлся наиболее сильным и опасным врагом, экспансии которого пришлось противостоять Александру Невскому. Осуществленные им захваты в Восточной Прибалтике, а затем и нападение на Северо-Западную Русь были частью общего наступления на восток, организованного немецкими феодалами (т.н. «Drang nach Osten»). К началу XIII в. жертвами этого перманентного похода стали много­численные племена западных славян (сербы-лужичане, ободриты, лю­тичи, поморяне); двигаясь все далее и далее, немецкие рыцари приш­ли в соприкосновение с балтийскими и финно-угорскими племенами: пруссами, литовцами, латгалами, ливами, курами, эстами и др. Какже случилось, что основанный в далекой Палестине Тевтонский орден оказался вдруг на западных границах Руси?

Немцы еще во второй половине XII в. часто посещали низовья За­падной Двины для торговли; по имени проживавших в этой местности ливов вся территории до современной Эстонии стала именоваться ими Ливонией. Однако для того, чтобы прочно привязать эти земли, необ­ходимо было использовать уже не раз опробованную стратегию: основывать здесь постоянные поселения и насаждать католичество. Роль Римской курии в этом движении была чрезвычайно велика, войне на берегах Балтики она придавала характер «священной», настоящего Крестового похода, целью которого объявлялась «благая» миссия — крещение язычников, а чуть позже и обращение в истинную веру «схизматиков», т. е. православных. В1199 г. папа Иннокентий III издал буллу с призывом к Крестовому походу в Ливонию и даже «приравнял его к пути в Иерусалим».

В1200г. после ряда неудачных попыток обосноваться в устье Двины немецким рыцарям, наконец, удалось завоевать эти места, и в 1201 г. ими здесь был основан город Рига. Для того чтобы иметь под рукой мощную военную силу, еще через год епископ Ливонский Альберт учредил Орден рыцарей-меченосцев, получивший устав тамплиеров.

С 1207 г. меченосцы приобрели право на треть завоеванных земель, ко­торые раздавались вассалам и духовенству, а в 1210 г. Иннокентий III утвердил это соглашение. В 1222 г. император Фридрих II признал за Орденом права на все земли, которые будут завоеваны им вне Ливонии. Во главе меченосцев стоял магистр, избираемый из числа членов Орде­на; политическое значение этого монашеского объединения постоянно росло, и «в дальнейшем именно Орден меченосцев стал проводником немецких завоеваний в Прибалтике».

Основанные в Ливонии и других прибалтийских землях города, в том числе Рига, находились при этом на особом положении: они не подчинялись Ордену и старались оберегать от его посягательств свои вольности. Экономическая жизнь этих центров во многом зиждилась на торговле, в которой Русь, и прежде всего Новгород, имела доста­точно важное значение.

Разумеется, усиление немецкого влияния в сопредельном регионе не могло не настораживать русских князей, тем более что Русь имела здесь традиционные интересы. С древнейших времен сюда, вниз по течению Двины, устремлялись потоки переселенцев из Полоцкой земли. На этой реке стояли два русских города: Герцике и Кукейнос, население которых было полиэтничным. Проникновение к западу от Чудского озера осу­ществлялось из новгородских пределов. Еще в 1030 г. Ярослав Мудрый основал на р. Эмбахе (Омовже) город, которому дал название по своему христианскому имени — Юрьев. Князья в XI и XII вв. организовывали похода еще западней. Велась здесь и проповедь православия, но, как и в других случаях, она не носила характер самоцели, которая оправдыва­ет любые средства, и, как было сказано выше, мягкостью методов существенно отличалась от католической.

В XIII в. немецкий натиск становится все более чувствительным. Постепенно из-под контроля Полоцкой ветви Рюриковичей вышли Герцике и Кукейнос, позиции Руси в Прибалтике вообще постоянно ослабевали, и немцы обратились теперь к закреплению экспансии к северу от Двины, где их ожидало соперничество с Новгородом. Для того чтобы как-то ограничить подобные устремления католических захватчиков, с берегов Волхова организовывались довольно частые походы. Но при этом все они не имели сколько-нибудь четкой страте­гической программы, а их результаты не закреплялись строительством опорных пунктов. Летопись сообщает о нескольких таких кампаниях: 1209, 1210, 1212, 1217, 1222 гг.

В 1219 г. в Эстонию вторглись подданные датского короля, давно присматривавшегося к этому региону. В результате, на захваченных землях ими был основан город Ревель. Появление датчан еще более усложнило ситуацию для Руси, а возникновение нового города при­вело к тому, что во время любого похода на фланге у русского войска теперь находился мощный укрепленный пункт врага. Тем не менее, русская мощь могла стать единственным надежным барьером на пути непрекращающегося натиска католического Запада на Восток. При этом необходимо подчеркнуть, что между Орденом, датчанами и не­мецкими городами существовали достаточно серьезные противоречия, обусловленные борьбой за политическое доминирование как во вновь завоеванных землях, так и на территориях, подчинение которых оста­валось делом будущего.

В начале 20-х гг. XIII в. Прибалтику охватило восстание против завоевателей. Начало ему было положено на о. Сааремаа, где туземное население перебило датчан. Оттуда были отправлены посланцы в Эстонию, которая скоро тоже оказалась охваченной выступлением, направленным против западных пришельцев. При этом эстонцы прибегли к помощи русских. Немцы стремились подавить восстание, проявляя крайнюю жестокость по отношению к союзникам эстонцев. Вот как описана в «Хронике Ливонии» расправа над русскими воинами, защищавшими замок Вилиенде: «Что касается русских, бывших в замке, пришедших на помощь вероотступникам, то их после взятия замка всех повесили перед замком на страх другим русским».

Но восстание продолжалось. Эстонцы завязали переговоры с Владимирским великим князем Юрием Всеволодовичем: «Между тем, старейшины из Саккалы (область в Эстонии) посланы были в Руссию с деньгами и многими дарами попытаться, не удастся ли призвать королей русских на помощь против тевтонов и всех латинян. И послал король суздальский (Susdalia) своего брата (Ярослава, отца Александра Невского), а с ним много войска в помощь нов­городцам; и шли с ним новгородцы и король псковский (Plescekowe) со своими горожанами, а было всего в войске около двадцати тысяч человек». Правда, это предприятие имело ограниченный успех, но в результате рейда врагу был нанесен немалый урон. Новгородская ле­топись сообщает по этому поводу: «Приде князь Ярослав от брата, и иде со всею областию к Колываню (Ревель) и повоеваша всю землю Чюдьскую, а полона приведе бещисла, но города не взяша, зла­та много взяшя, и придоша вси здрави». Во время этого похода Яро­слав подходил и к находившемуся в руках восставших Дерпту (Юрьеву): «...И прислали им жители Дорпата большие дары, передали в руки короля (Ярослава) братьев-рыцарей, и тевтонов, которых держали в плену, коней, баллисты и многое другое, прося помощи против латинян. И поставил король в замке своих людей, чтобы иметь господство в Унгавнии (Уганда — племенная область на юго-востоке Эстонии) и во всей Эстонии».

В тот же год новгородцы отправили в Дерпт князя Вячко, «некогда перебившего людей епископа рижского в Кукенойсе, дали ему денег и двести человек с собой»¹. Немцы к тому времени уже предпринимали попытку захватить этот город, и главная задача, стоявшая теперь, за­ключалась в том, чтобы удержать его. Рыцари же не оставляли планов нейтрализовать Вячко, стремившегося распространить свое влияние на окрестные земли. Дерпт стал для них настоящей «занозой»: «И со­брались в тот замок к королю (Вячко), — сказано в “Хронике Ливонии”, — все злодеи из соседних областей и Саккалы, изменники, братоубийцы, убийцы братьев-рыцарей и купцов, зачинщики злых за­мыслов против церкви ливонской. Главой и господином их был тот же король, так каки сам он давно был корнем всякого зла в Ливонии…».

Для решения этой проблемы и устранения возникавших противо­речий был заключен новый договор между завоевателями, согласно которому раздел территорий должен был осуществляться по следую­щему принципу: треть — Рижскому епископу, треть — Эстонскому и треть — Ордену. Достигнув соглашения, рыцари организовали полномасштабный поход на Дерпт. Вячко и сопровождавшим его рус­ским предлагался свободный выход, но они, рассчитывая на помощь Новгорода и не желая оставлять товарищей, отказались. Осада шла по всем правилам, и в итоге город был повержен, а русские, «оборо­нявшиеся дольше всего», погибли в бою; лишь один боярин Ярослава Всеволодовича был снабжен всем необходимым для дальнего пути и отпущен на волю, — для того, чтобы рассказать о произошедшем. Русское войско, между тем, уже находилось во Пскове, но с падением Дерпта поход в Эстонию терял смысл. В том же 1224 г. Новгород за­ключил мир с Ригой. Вскоре при участии папского легата Вильгельма был организован крупный карательный поход на о. Сааремаа.

Потеря Юрьева-Дерпта стала крупным поражением, которое но­сило даже не столько военный, сколько геостратегический характер.

Русь утратила тем самым «единственный оплот к западу от Чудского озера», немцы вплотную подошли к рубежам Новгорода и Пскова, а завоевание ими Прибалтики можно было считать фактически закон­ченным. В 1234 г. сюда из Оденпе («Медвежья Голова» русских лето­писей, современный город Отепя) будет перенесен центр Эстонской католической епархии.

Выше были показаны основные этапы противостояния Новгорода и его западных соседей в Прибалтике 1220—1230 х гг., на острие кото­рого часто оказывался отец Александра — Ярослав. После того как первый из них в 1236 г. приобрел статус самостоятельного князя, за­нимавшего стол в Волховской столице, ему надлежало продолжить дело родителя. Мы уже говорили о зафиксированном в «Житии» Алек­сандра визите Андрияша, который целесообразно рассматривать как попытку представителя Ордена меченосцев заключить союз против литвы, а также о полном разгроме рыцарей, который был нанесен им под современным Шауляем в 1236 г. теми же литовцами.

Катастрофа 1236 г. заставила меченосцев задуматься о поиске путей для выхода из кризиса. Уже задолго до этого (по крайней мере, с 1231 г.) они вели переговоры об объединении с Тевтонским орденом. Сложившаяся ситуация заставила ускорить этот процесс, и уже в 1237 г. со­глашение было достигнуто.

Тевтонский орден к тому времени имел богатую историю. Основан он был в Палестине в XII в., затем приобретал собственность по всей Европе, пытался обосноваться в Трансильвании, куда был приглашен в 1211 г. королем Венгрии Андреем для борьбы с половцами; одна­ко, когда стали ясны властные притязания орденских братьев, он был оттуда решительно выдворен. Еще одна «остановка» Ордена — Прус­сия. Оказаться здесь рыцарям помог польский герцог Конрад Мазовецкий, предоставивший им в 1220-х гг. в собственность Кульмскую землю с условием борьбы против языческого племени пруссов, очень беспокоившего соседей своими набегами. Тогдашний тевтонский ма­гистр Герман фон Зальца добился детального закрепления условий, на которых рыцари получали эти территории. Разумеется, условия эти были самыми выгодными. Борьба же с пруссами закончилась в итоге их полным уничтожением и совершенным онемечиванием их земли. Теперь на очереди стояла Ливония, где тевтонцам предстояло упрочить немецкое присутствие.

По условиям объединения, братья-меченосцы вливались в Тев­тонский орден, который становился их полным правопреемником. В 1238 г. при участии папского легата Вильгельма были урегулиро­ваны спорные моменты с датским королем Вальдемаром II (соглаше­ние в Стенби); там же, вероятно, были проведены консультации от­носительно координации дальнейших действий против Руси². Теперь ничто не мешало возобновить начатое наступление на территории не­покорных народов.

Наступление это пришлось на 1240 г. Причем летописный рассказ о начале немецкой агрессии следует непосредственно по окончании повествования о Невской битве. Такая одновременность ударов шве­дов и немецких рыцарей настораживает. Большинство ученых счита­ет, что здесь имела место предварительная координация действий захватчиков, организованная и направленная Римской курией.

Эта точка зрения подверглась критике со стороны иностранных и некоторых отечественных исследователей. Я. С. Лурье полагает, что предположение о согласованности действий шведов и немцев основано «лишь» на том, что шведы пошли на Неву в июне 1240 г., а немцы вторглись в русские пределы в августе того же года. Ос­паривает наличие общего плана действий захватчиков и Е. Л. На­зарова. Думается все же, что договоренность между агрессорами имела место. Два удара, нанесенных с интервалом в один месяц, заставляют задуматься об их неслучайности. Э. Хеш полагает, что участие в походе 1240 г. «пестрой толпы из датчан, эстов, рыцарей Ордена, русских и епископских вассалов говорит не в пользу заранее подготовленного плана». Но, возможно, этот факт как раз и есть неопровержимое доказательство существования такого «заранее подготовленного плана»? Ведь чья-то воля должна была объединить силы этой «пестрой толпы» для вторжения на Русь, и, как бы то ни было, факт остается фактом: в 1240 г. было осуществлено «первое одновременное вторжение нескольких западных государств в нов­городские владения», представлявшее «непосредственную угрозу для существования Новгородского государства».

Итак, Новгород оказался в еще более критической ситуации. По­ложение усугублялось отсутствием в городе Александра, который уехал из города, рассорившись с новгородцами. Чем же был вызван этот конфликт? Точно его причины неизвестны. В. Ф. Андреев видит причину ухода Александра из города в том, что он стал «притеснять I ювгородцев», стремясь умалить вольности Волховской метрополии. В. А. Кучкин ищет истоки этого конфликта в ином направлении. Ис­следователь напоминает, что дружина князя участвовала в Невской битве и понесла определенные потери. Из-за этого князь не смог защитить новгородские пределы от немецкой агрессии, что и послужило причиной его изгнания. Это мнение представляется особенно интересным, если вспомнить, что одной из главнейших и важнейших функций князя была защита рубежей русских земель от врагов.

Вернемся к анализу боевых действий 1240 г. Летопись описыва­ет их следующим образом: «Того же лета взяша немци, медвежане, юрьевци, вельядци с князем Ярославом Володимировичем Изборско; и выидоша пльсковичи вси, и бишася с ними, и победита я нем­ци. Ту же убиша Гаврила Гориславича воеводу, а пльсковичь гоняче, много побита, а инехъ руками изъимаша. И пригонивше подъ городъ, и зажгоша посадъ всь, и много зла бысть: и погореша церквы, и чест­ные иконы, и книгы, и еуангелия; и много селъ попустиша около Пльскова. И стояша подъ городомь неделю, но города не взяша, но дети поимаша у добрых мужь в тали, и отъидоша проче, и тако быша безъ мира: бяху бо переветъ держаче с немцы пльсковичи, и подъвели их Твердило Иванковичь с инеми, и сам поча владети Пльсковом с немци, воюя села новгородьская, а инеи пльсковичи вбежа в Новгородъ с женами и с детьми».

Приведенные выше слова летописи стали поводом для рассуж­дений о «пронемецкой партии», имевшейся в Пскове, или даже о том, что для псковичей в тот момент было предпочтитетельней признать власть Ордена, нежели подчиняться Новгороду. Действительно, на Руси, вероятно, существовали силы, заинтересованные в уступках немцам, в достижении соглашения с ними даже на крайне невыгод­ных условиях. Дж. Феннел полагал, что новгородская «крамола велия», результатом которой стало изгнание Александра Невского из Новгорода после победы в Невской битве, обусловливалась именно этим — наличием в городе сторонников такой «партии». (Хотя ис­следователь здесь же оговаривается, что о конкретном содержании конфронтации нам ничего не известно).

Как бы то ни было, в Пскове эти силы были особенно ощутимы хотя бы потому, что его границы отстояли от немецких на 50 км, и в случае войны он первый принял бы на себя их удар. Псковичи должны были это учитывать, и мы уже видели, например, как они заключили договор с Ригой, сорвав тем самым крупномасштабный поход Ярослава Всеволодовича (1228 г.). Но этим примером дело, к сожалению, не ограничивается. Еще задолго до этих событий в 1213 г. из Пскова был изгнан позволивший себе слишком большое сближение с немцами князь Владимир Мстиславич (родной брат Мстислава Удалого). Его виной стало то, что он выдал замуж соб­ственную дочь за брата Рижского епископа. Владимир ушел в Ригу, где нашел самый радушный прием. Здесь он выступал посредником н переговорах епископа Альберта с князем Полоцка, а затем получил статус фогта и осуществлял суд. Однако после он вернулся обратно на Русь и стал врагом Ордена, организовывая вторжения в подвласт­ные тому земли.

Продолжателем политики Владимира стал его сын Ярослав, так­же неоднократно переходивший на сторону немцев. Поводом для этого служила его убежденность в том, что власть над Псковом ему принадлежит по праву наследования, что, разумеется, было нелепо хотя бы потому, что город этот (как и Новгород) никогда не являлся чей-то «отчиной».

Наконец, изложение в летописи событий 1240 г. дает возможность для утверждения, что и в это время не все псковичи стремились противостоять противнику. Однако тот же рассказ доказывает, что позиция этой группы горожан может быть охарактеризована как предательская, поскольку источник описал не только измену, но также драматические и даже трагические перипетии общегородской борьбы с врагом. Эта борьба была жестокой, а поражение в ней ста­ло следствием «перевета», который держали Твердила с «инеми». Во всяком случае, описания боевых действий, которые вели псковичи, точно свидетельствуют о том, что влияние пронемецких сил не стоит преувеличивать, и уж, конечно, едва ли может быть принято утверж­дение, согласно которому «для Пскова Новгород в то время (в нача­ле 40-х гг. XIII в.) являлся большим врагом, чем Ливонский орден...».

Еще более странно, как недопустимая модернизация, вы­глядит попытка рассматривать захват Изборска в 1233 г. и Пскова в 1240 г. «в качестве временного ввода ограниченного контингента орденских войск в пределы Псковского княжества, произведенного по просьбе законного (?) правителя Пскова, князя Ярослава Владимировича». Вот как изобразил штурм Избор­ска автор «Старшей Ливонской рифмованной хроники»: «Ни одному русскому не дали /[уйти] невредимым. /Кто защищался, /тот был взят в плен или убит. /Слышны были крики и причитания: /в той земле повсюду /начался великий плач». Далее он повествует о жесто­ком бое с псковичами под Изборском, гибели их 800 воинов, пораже­нии и отступлении. Сдача же самого Пскова в хронике изображена как результат, во-первых, невозможности русских сопротивляться после такого разгрома; во-вторых, все того же «перевета», который немецкий источник именует, разумеется, иначе — «переговорами». Как видим, в любом случае, что и наш летописец, и немецкий хронист о «вводе ограниченного контингента» точно не сообщают; они пишут о другом: о жестоких боях, поражениях русских ратей и последую­щем «перевете»(«переговорах»),

В дальнейшем немецкая агрессия развивалась по нарастающей. Кроме Изборска и Пскова, были захвачены водские владения Новгорода, в Копорье была построена вражеская крепость, рыцари взя­ли Тесов и оказались совсем близко от Новгорода. В этих условиях новгородцы посылают к Ярославу Всеволодовичу за князем. Тот дал им своего сына Андрея, но он не устраивал Новгород, и второе по­сольство смогло-таки добиться возвращения старшего Ярославича. «Приде Олександръ князь в Новъгородъ и ради быша новгородци» (1241 г.). Вероятно, согласившись вернуться, Ярославич выдвинул какие-то условия. Возможно, вече вынуждено было отказаться от «свободы в князьях». Это подтверждают и данные сфрагистики (вспомогательной исторической дисциплины, изучающей древние печати).

В тот же год Александр отбил Копорье, казнив при этом предате­лей из числа води и чуди. Это сообщение летописи говорит о неустойчивой позиции, которую занимала по отношению к Новгороду опре­деленная часть населения Водской земли. Внезапным ударом Ярославичу удалось вернуть и Псков.

А. Н. Кирпичников обращает внимание на удачный момент на­чала контрнаступления Александра: немцы еще не утвердились в Пскове, часть их воинов воевала в это время против куршей и литов­цев. Кроме того, агрессоры не ожидали столь скорого ответного уда­ра⁵. Возможно, это и позволило вернуть Псков, как указал Дж. Феннел, «сравнительно легко».

Стратегическая ситуация изменилась: теперь уже русские войска взяли инициативу в свои руки. Военные действия были перенесены на владения рыцарей, но у Моосте передовой русский отряд потерпел поражение (вероятно, разгром был полным, так как Александр не поспешил на помощь). Новгородские силы отступили к Чудскому озеру. Здесь 5 апреля 1242 г. и произошло знаменитое Ледовое по­боище, о котором также сохранились известия в «Житии Александра Невского»:

«По победе же Олександрове, яко же победи короля (на Неве), в третий год, в зимнее время, поиде на землю Немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: “Укоримъ Словеньскый языкъ ниже себе”.

Уже бо бяше град Плесковъ взят, и тиуни их посажени. Тех же князь Олександро изыма, град Плесковъ свободи от плена. А землю их повоева и пожже, и полона взя бес числа, а овех иссече. Инии же гради совокупишася немечьстии и реша: “Пойдемъ и победим Олександра и имемъ его рукама”.

Егда же приближишася ратнии, и почюша я стражие Олександрови. Князь же Олександръ оплъчися и поидоша противу себе, и покриша озеро Чюдьское обои от множества вой. Отець еже его Ярославъ прислалъ бе ему брата меньшаго Ондрея на помощь въ множестве дружине. Тако же и у князя Олександра бяше множество храбрых, яко же древле у Давыда даря силнии, крепции. Тако и мужи Олександрови исполнишася духом ратнымъ: бяху бо сердца их, акы сердца лвомъ, и реша: “О, княже нашь честный! Ныне приспе время нам положити главы своя за тя”. Князь же Олександро, воздевъ руце на небо, и рече: “Суди ми, Боже и разсуди прю мою от языка велеречна и помози ми, Боже, яко же древле Моисеови на Амалика и пра­деду моему Ярославу на окааннаго Святополка”.

Бе же тогда субота, въсходящю солнцю, и съступишася обои. И бысть сеча зла и трускъ от копий ломления и звукъ от сечения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися; и не бе видети леду; покры бо ся кровию.

Си же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видех полкъ Божий I ia въздусе, пришедщи на помощь Олександрови. И тако победа я помощию Божиею, и даша ратнии плеща своя и сечахуть я, гоняще, яки по ветру, и не бе камо утещи. Зде же прослави Богъ Олександра пред всеми полкы, яко же Исуса Навина у Ерехона. А иже рече: “Имемъ Олександра рукама? сего дасть ему Богъ в руце его”. И не обретеся противникъ ему въ брани никогда же.

И возвратися князь Олександръ с победою славною. И бяше мно­жество много полоненых в полку его, и ведяхуть я босы подле коний, иже именують себе Божий ритори.

И яко же приближися князь къ граду Плескову, игумени же и попове в ризах со кресты и весь народ сретоша и пред градомъ, подающе хвалу Богови и славу господину князю Олександру, поюще песнь: “Пособивый, Господи, кроткому Давыду победита иноплеменьникы и верному князю нашему оружиемь крестнымъ, и свободити градъ Плесковъ от иноязычникъ рукою Олександровою”».

О событиях тех лет так же повествует и НПЛ:

«В лето 6750. Поиде князь Олександръ с новгородци и с братомь Андреемь и с низовци на Чюдьскую землю на Немци и зая вси пути и до Пльскова; и изгони князь Пльсковъ, изъима Немци и Чюдь, и сковавъ поточи в Новъгородъ, а самъ поиде на Чюдь. И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажития; а Домашь Твердиславичь и Кербетъ быша в розгоне, и усретоша я Немци и Чюдь у моста, и бишася ту; и убиша ту Домаша, брата посаднича, мужа честна, и инехъ с нимь избиша, а инехъ руками изъимаша, а инии къ князю прибегоша в полкъ; князь же въспятися на озеро, Немци же и Чюдь поидоша по пихъ. Узревъ же князь Олександръ и новгородци, поставиша полкъ на Чюдьскомь озере, на Узмени, у Воронея камени; и наехаша на полкъ Немци и Чюдь и прошибошася свиньею сквозе полкъ, и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди. Богъ же и Святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяша, техъ святыхъ великими молитвами пособи Богъ князю Александру; а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща; и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега; и паде Чюди бещисла, а Немець 400, а 50 руками яша и приведоша в Новъгородъ. А бишася месяца априля въ 5, на память святого мученика Клавдия, на похвалу святыя Богородица, в суботу».

Как видно из приведенных отрывков, о самой битве у нас еще меньше достоверных сведений, чем о сече на Неве в 1240 г. Однако сделать некоторые выводы возможность все же имеется. Прежде всего, очевидно, что место для сражения на сей раз выбрали новго­родцы. Это еще одно указание на то, кто владел инициативой.

А. Н. Кирпичников постарался провести реконструкцию Ледо­вого побоища, опираясь, кроме русских источников, на «Старшую Ливонскую рифмованную хронику», — памятник, созданный в по­следние десять лет XIII в. для чтения в среде рыцарей, и на «Приго­товление к походу», написанное в 1477 г. курфюрстом Альбертом. (Последний источник не рассказывает о Ледовой битве, но позво­ляет, с точки зрения А. Н. Кирпичникова, воссоздать построение ры­царей — «свинью».) Победу русские смогли одержать, по мнению ученого, благодаря своей мобильности (войско не было монолитным, оно состояло не менее чем из трех тактических единиц). В ходе сра­жения захватчики попали под фланговые удары, а затем были окру­жены. Количество рыцарей и их союзников А. Н. Кирпичников пыта­ется установить, проводя параллели с Раковорским сражением 1268 г. и используя «Приготовление к походу». Всего немцы выставили на Чудском озере, как считает историк, 300-400 человек или меньше. Новгородцев должно было быть несколько больше. И. Н. Данилевский оценил силы Александра Невского в 5 тыс. человек. С. Титов также попытался воссоздать ход сражения. По его мнению, всего немцы смогли выставить 8—10 тыс. воинов. Примерно столько же было и у Александра Невского. Однако заметим, что для средневекового сра­жения 20 тыс. участников — огромная цифра.

А. В. Шишов полагает, что Александр смог ввести в заблуждение врага, скрыв конницу за шеренгами пехоты и выдвинув вперед (для затруднения визуальной оценки русских сил) лучников. Посчитав, что основное войско противника пешее, немцы построились «свинь­ей» (иначе они выстроились бы «частоколом»). В ходе атаки рыца­ри разрубили русскую пехоту на две части, после чего их «клин» уперся в конные войска и увяз в схватке с ними. «Свинья» потеряла свободу маневра, а в это время с флангов ударили пехотинцы. В ре­зультате рыцари были окружены. Как пишет А. В. Шишов: «Ледо­вое сражение, вне всякого сомнения, было сражением на окруже­ние противника, примерно равного по силам». Разгром немцев, по его мнению, был полным. Они потеряли в 4—5 раз больше, чем 400—500 рыцарей, о которых говорит летопись. Не зря этот бой вошел в исто­рию как «побоище». Потери русских были намного меньше, и неда­ром летописи молчат о гибели знатных воинов. Победа относительно малой кровью — свидетельство полководческого искусства Алек­сандра Невского.

Признание большой роли Ледового побоища в русской истории не стало всеобщим. Например, явно преуменьшает ее И. Н. Дани­левский. А. Р. Артемьев пишет, что Ледовая битва общерусского значения не имела, так как она была лишь «важным этапом в истории Псковской земли и отчасти Новгородской». Не признает судьбонос­ного характера за событиями апреля 1240 г. и Ф. Б. Шенк, утверждая, что подобная «“национальная” интерпретация... не отражает реаль­ного положения вещей». Еще более категоричен эстонский историк А. Селарт: «То, что Ледовому побоищу в ходе мировой истории при­писывается особая важность, имеет чисто идеологические мотиви­ровки и мало общего с исторической наукой».

Мы не можем согласиться с такой позицией, поскольку значение победы Александра, без преувеличения, повлияло и на мировую ис­торию, — в смысле установления западного рубежа нашей страны. Отброшенные немцы вынуждены были уйти восвояси за Чудское озера в сложнейшее для Руси время. Этот рубеж существует и сей­час: именно по нему проходит граница между Россией и Эстонией.

По мнению Дж. Феннела и Я. С. Лурье, запись о Ледовом побоище в Лаврентьевской летописи выдвигает на первый план Андрея Ярославича. Л. Н. Гумилев также считал, что «Новгород был спасен “ни­зовыми” полками, пришедшими из Владимирского княжества...»⁵ Подобное толкование летописи представляется несколько тенденци­озным. Источник действительно говорит о посылке Ярославом Андрея, но «в помочь» Александру. Как видим, Андрей здесь выступает в роли помощника своего брата и отнюдь не претендует на ведущую роль.

После этого сражения с немцами был заключен мир. «Для князя Александра закончился один из самых трудных и сложных периодов его жизни». Победы укрепили авторитет князя. Некоторое беспо­койство в те годы доставляла литва, но война с ней, хотя и кровопро­литная, не угрожала, в случае неудачного исхода той или иной битвы, поставить крест на новгородской государственности. Литву интере­совал в большей степени банальный грабеж, потому и накал этой борьбы был все же меньшим, чем с немцами.

Например, в 1245 г. литва захватила в окрестностях Торжка коней и людской полон. Для того чтобы наказать агрессора и освободить пленных, потребовалось вмешательство Ярославича. В 1253 г., когда в Новгороде уже на­ходился сын Александра Невского Василий, литва опять напала на «волость Новгородчкую» и опять сумела захватить полон. Была организована погоня, захватчиков удалось изрядно потрепать под Торопцом, но для того чтобы серьезно наказать агрессора и освободить пленных, потребовалось вмешательство Ярославича, сумевшего настигнуть зарвавшегося врага и нанести поражение литовским отрядам у Жижеца и Усвята. Первый из этих населенных пунктов ныне представляет собой лишь заброшенное городище на берегу живописного Жижецкого озера, а второму повезло больше — ныне это районный центр Псковской области, в котором также сохрани­лись остатки валов древнего поселения.

Но это были далеко не главные трудности, которые еще должны были встать перед князем после победы 1242 г.; впереди его ждали испытания иного рода и намного более грозный враг — монголы, в сражении с которыми мудрость и расчет могли оказаться куда эф­фективней, чем булатный меч.

Навстречу северному сиянию

Невская битва и Ледовое побоище, принесшие славу в веках кня­зю Александру Ярославичу, в какой-то мере оттеснили на задний план истории вехи его военной деятельности в последующий период. А ведь противоборство Новгорода с «надменным соседом» не закон­чилось...

К концу 40-х гг. XIII в. междинастическая борьба в Швеции, про­должавшаяся в течение столетия, закончилась, власть шведского короля укрепилась. Теперь можно было подумать и о продолжении движения на восток. И уже в 1249—1250 гг. ставший, наконец, ярлом (правителем) Биргер завоевывает в центральной Финляндии зем­ли еми — Тавастланд. Как это происходило, подробно и живописно рассказывает, пожалуй, единственный наш источник — шведская «Хроника Эрика».

«Тогда созвал король Эрик по всей своей стране и рыцарей, и тех, кто близок к рыцарскому званию, а также крестьян и вооруженных слуг, как водится и ныне, когда государь объявляет своим людям, что он собирается вести войну. Звал он их в языческую землю и поручил своему зятю (Биргеру) быть их начальником, потому что ему он более всего доверял. Зять его охотно за это взялся; ему хоте­лось побольше чести и славы. Он стал готовить оружие и снаряжение и славных, бесстрашных воинов... Много старых отцовских мечей было снято с гвоздей, где они долго висели. С лаской проводили их к берегу, с дружескими словами и рукопожатиями. Много целовали тогда алых уст, которых после уже не целовали с сердечной радостью, потому что многим уже не пришлось свидеться. Вот что бывает после такой разлуки!

Дул попутный ветер, и они отплыли. Тем временем, готовились и язычники; они хорошо знали, что те придут не на пользу им, а на беду. Христиане вошли в гавань; увидели тут язычники позолоченные штевни бесчисленных кораблей; им пришлось больше горевать, чем смеяться! Они взяли свои знамена и сошли на берег. Христианам было там хорошо: их щиты и шлемы блистали по всей той стране; им хотелось испытать свои мечи на язычниках-тавастах; полагаю, что они так и сделали. Тавасты стали прятать золото и серебро в большие стада. Язычники потерпели поражение, а христиане победили. Вся­кому, кто подчинялся им, становился христианином и принимал крещение, они оставляли жизнь и добро и позволяли жить мирно, а тех язычников, которые этого не хотели, предавали смерти. Христиа­не построили там крепость и посадили там своих людей; эта крепость называется Тавастоборг — беда от нее язычникам! Они посадили в стране той христиан; полагаю, что так и осталось поныне. Ту страну, которая была вся крещена, русский князь, как я думаю, потерял».

Пунктуальный автор, как видим, не без удовлетворения подвел итоги похода. И были они отнюдь не в пользу новгородцев: земли Тавастланда для князя Александра действительно были потеряны, и более того — шведские владения теперь вплотную подошли к нов­городской территории.

Когда шведы хозяйничали в Финляндии, Александра Ярославича в Новгороде не было. В 1247 г. он был вынужден отправиться в противоположную сторону — в далекую Монголию, к хану. Да и вернувшись, он из-за внутренних неурядиц не сразу смог приступить к исполнению своих обязанностей — к защите русских земель на западе. Впрочем, в 1253 г. новгородцы вместе с карелой и псковичами провели довольно успешную операцию против немцев «за Наровой», после чего те «хотяще мира».

Русь в ее противостоянии с Западом ослабляли внутренние распри, которые не всегда выливались в прямые вооруженные конфликты, но, тем не менее, значение их было велико. Даже в Новгороде не было полного единства по отношению к Александру Невскому, которому город был стольким обязан. При Александре утвердился сюзеренитет великого князя над Волховской столицей, и это не могло не беспоко­ить привыкших к «вольности в князьях» новгородцев.

После «Неврюевой рати» (о которой речь также впереди) Алек­сандр занял стол во Владимире, а в Новгороде посадил своего сына Василия, так как с 1252 г. у него остались права на это княжение и он мог присылать туда наместников. Такое положение вещей было не по нраву новгородцам, и в 1255 г. они выгнали Василия, пригласив взамен Ярослава Ярославича. Александр немедленно стал собирать войско и двинулся к Новгороду. Узнав об этом, Ярослав быстро по­кинул берега Волхова. Однако скорого примирения не последовало: Александр требовал выдать ему тех, кто агитировал против него, в том числе посадника Ананию. Согласиться на это новгородцы не могли, — слишком уж унизительно выглядело требование князя. В результате, конфликт стал развиваться по нарастающей. Но, в ито­ге, компромисс все же был найден: неугодный Александру посадник не был ему выдан, но потерял свою должность (его преемником стал Михалка Степанович), а Василий Ярославич вновь получил Новго­родский стол в качестве отцовского представителя. Status quo, таким образом, было восстановлено.

Александр доказал, тем самым, свое право распоряжаться Вол­ховским столом. В событиях 1255 г. видны «эмбриональные фор­мы противостояния различных сословий внутри Новгорода и самый старт олигархической тенденции».

Дж. Феннел видит причину изгнания Василия в сохранении в Новгороде и после 1242 г. оппозиции антизападной политике Алек­сандра. В ту эпоху для Руси в этом таилась особенная опасность; распри ослабляли, а забывать о необходимости защиты русских ру­бежей нельзя было ни на минуту.

Наступил 1256 г. Летопись сообщает: «Придоша свей, и емь, и сумь, и Дидман съ своею волостью и множьство и начаша чинити городъ на Нарове». Как мы видим, шведы теперь пробуют нанести удар Новгороду уже совсем с близкого расстояния. К тому же они воспользовались военными услугами одного из крупнейших земле­владельцев Эстонии — немца Дитриха фон Кивеля («Дидмана»), видимо, обиженного тремя годами раньше.

Высадившись в устье р. Наровы, захватчики начали строить кре­пость, вероятно, рассчитывая надолго здесь обосноваться. Но не получилось и на этот раз. Новгородцы отреагировали мгновенно, послав «в Низ к князю по полку, а сами по своей волости рослаша». До столкновения дело не дошло, ибо шведы, «услышавше (о прихо­де князя) побегоша за море».

Возникает вопрос: на что могли рассчитывать шведы, если одно известие о приближение войска Ярославича настолько испугало их, что они вынуждены были бежать не дожидаясь худшего для себя исхода? На наш взгляд, ответ может быть однозначным: они делали ставку на внутренние неурядицы на Руси, на противоречия, суще­ствовавшие между Новгородом и Александром, тем более что лишь за год до этого из города был изгнан князь Василий. Однако расчет этот совершенно не оправдался.

Князь сразу же откликнулся на просьбу о помощи, собрал полки и приказал выступить в путь. При этом он обратился к митрополиту, попросив его сопровождать войско. Митрополит Кирилл не отказал­ся, и уже скоро полки из «Низовской» земли были на берегах Вол­хова.

Только встретил Александра Ярославича «с радостью великой» шумный и многолюдный вечевой Новгород, как скорый на самые неожиданные решения князь (за что, видимо, и любили Александра строптивые новгородцы, несмотря на его стремление к «самовла­стью») снова не медля «поиде... на путь, и новгородци не ведяху, где князь идеть», т. е. до времени конечную цель похода Ярославич ни кому не открывал. Вместе с полками находился и митрополит, что было, разумеется, не рядовым явлением.

Александр на этот раз задумал нечто большее, чем просто изгнать зарвавшегося врага. У него созрел план дальней, очень тяжелой и рискованной экспедиции в земли племени емь, на территорию со­временной Финляндии. До поры он никому не объявлял об этом, чего требовала секретность, да и среди русских воинов было немало тех, кто сразу же отказался бы участвовать в столь опасной акции, исход которой был неясен. Только у самого Копорья князь сообщил о сво­их замыслах. У кого-то из русских воинов просто дух захватило, другим стало страшно, «а инии мнози новгородци въспятишися от Копорьи». И недаром: ведь Александр задумал идти в далекие земли и отвоевать их у шведов! Путь предстоял немыслимый по трудности даже для видавших виды новгородцев: зимой, по заснеженному льду Финского залива и далее, далее — к северу. Вот здесь-то особенно важными оказались митрополичьи увеще­вания. Наверное, не будет выглядеть слишком смелым предположе­ние, что Кирилл постарался вселить уверенность в ратников, убедить их в необходимости спланированного князем перехода. Сделать это было не так легко: несмотря на все доводы, часть новгородцев все же не решилась последовать за Ярославичем и предпочла вернуться до­мой. Выполнив свой долг, отправился в Новгород и митрополит.

Александр же с оставшимися воинами совершил дерзкий рейд по подконтрольным шведам землям: «...и бысть золь путь, акыже не видали ни дни, ни ночи; и многим шестником бысть пагуба, а новго­родцев Бог сблюде. И приде на землю Емьскую, овых избиша, а дру­гих изъимаша; и придоша новгородци с княземь Олександромь вси здорови».

Возможно, что Александр в 1256 г. не ограничился походом только на территорию центральной Финляндии, а продвинулся гораздо се­вернее: перешел Полярный круг и достиг Баренцева моря. Это могло быть связано с договоренностями между Новгородом и Норвегией о сборе ими дани с одной и той же территории. Как сообщает написанная по свежим следам исландцем Стурлой Тордарсоном «Сага о Хаконе, сыне Хакона», переговоры начались зимой 1251 г. Традиционная да­тировка этих контактов, обоснованная И. П. Шаскольским, в недавнем прошлом была поставлена под сомнение. Авторы настоящих строк уже обращались к анализу доводов участников развернувшейся дис­куссии и пришли к выводу, что оснований для пересмотра этой даты (переноса ее на более поздний строк — 1257 г.) недостаточно, по­скольку все аргументы оппонентов И. П. Шаскольского не вполне убедительны.

Итак, именно до похода через Финский залив, в 1251 г. к норвеж­скому конунгу Хакону «прибыли с востока из Гардарики [Руси] пос­лы конунга Александра из Хольмгарда... Они жаловались на то, что нападали друг на друга управляющие конунга Хакона... и восточные кирьялы [карелы], те, что были обязаны данью конунгу Хольмгардов... и было принято решение, как этому положить конец». Договор был закреплен в следующем году, когда в Новгород пришли послан­ники норвежского короля. «Прибыли они летом в Хольмгард, и при­нял их конунг хорошо, и установили они тогда мир между собой и своими данническими землями так, что никто не должен был напа­дать на другого, ни кирьялы, ни финны», Здесь речь идет о т.н. «Раз­граничительной грамоте», устанавливавшей общий круг по сбору дани, который включал почти весь Кольский полуостров и области в Северной Норвегии.

Каковы же итоги этого не совсем обычного военного предприятия? Новгородец-летописец с чисто человеческим удовлетворением со­общил, как мы видели, что «придоша новгородци с князем Олександром вси здоровы», — и это было для него самым главным. Что же касается земель Тавастланда, то И. П. Шаскольский отмечает: «Алек­сандр Невский не смог в 1256 г. возвратить эту область под власть Новгорода». Но, как верно заметил английский историк Дж. Феннел: «Даже если этот поход не достиг тех целей, ради которых он был предпринят, то, по крайней мере, он отбил у шведов охоту совершать набеги на русскую территорию еще на четверть столетия».

Ю. В. Кривошеев. Р.А. Соколов. Александр Невский. Эпоха и память. СПб., 2018. С. 87—152.