АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ: ЖИЗНЬ И ДЕЯНИЯ III

Русские летописи, сообщающие о первом приближении монголь­ских войск, высказывают недоумение по поводу того, откуда пришли и что это за «языцы незнаеми». «Явишась языци, ихже никтоже добре ясно не весть кто суть и отколе изидоша и что языкъ ихъ и которого племени суть и что вера ихъ...». Неопределенными и даже фантасти­ческими были сведения о монголах и в Европе. Один из крупнейших хронистов английского Средневековья монах-бенедиктинец Матфей Парижский в «Великой хронике» отмечал: «С северных гор устреми­лось некое племя человеческое, чудовищное и бесчеловечное... они, именуемые тартарами (от [название] реки Тар) [и] весьма многочис­ленные, обитая в северных краях, то ли с Каспийских гор, то ли с со­седних [с ними], словно чума обрушились на человечество».

Известно, что во второй половине I тыс. н. э. предки монголов оби­тали в Северо-Западной Маньчжурии в районе гор Большого Хингана. Согласно монгольским преданиям, на рубеже I—II тыс. они стали пере­селяться в Халху, на территорию бассейнов рек Онон, Керулен и Тола. Современный исследователь Е. И. Кычанов отмечает, что переселение имело два важных следствия: «монголы вступили в тесный контакт с тюркскими племенами» и полностью перешли от оседлого и полуоседлого образа жизни «к кочевому скотоводческому хозяйству в усло­виях степной и лесостепной зоны». Китайский источник XII в. сооб­щает, что у них «нет правителя... как нет вспашки земли и посевов. Занимаются охотой, кочуют в каждое из четырех времен года, единст­венно гоняясь за водой и травой. Питаются только мясом и кумысом. И все. Не воюют с киданями, а только лишь обменивают с ними быков, баранов, верблюдов, коней, кожаные и шерстяные вещи». «Мирный период» у монгольских племен заканчивается к середине XII в. войной с чжурчженями, а затем с татарами (возможно, тюрками по проис­хождению). С приходом к власти «повелителя Вселенной» Чингис­хана, война и завоевание становятся нормой жизни монголов.

Об общественном строе древних и средневековых монголов до сих пор в рамках проблемы «кочевого общества» ведутся дискуссии. Из­учение общества кочевников-монголов неразрывно связано с именами двух крупнейших востоковедов конца XIX и начала XX вв. — В. В. Бар­тольда и Б. Я. Владимирцова.

В. В. Бартольду принадлежит заслуга проникновения в мир мон­гольского общества Средневековья, показанного им действующим не только с позиций силы и разрушения, но и созидания — даже на заво­еванных территориях.

Б. Я. Владимирцов, пожалуй, первым попытался исследовать монгольское общество комплексно и системно. Работая в рамках марксистского учения об обществе, он создал концепцию монгольского кочевого феодализма, основанного на собственности, как на пастбища, так и на скот. По Б. Я. Владимирцову, накануне образования империи Чингис­хана заканчивался процесс перехода от родовых отношений к ранне­феодальным, а в XIII в. монгольское общество достигает «своего почти полного развития, наиболее ярким выражением чего явились вассально­сеньориальные отношения».

В 50-х гг. «кочевниковеды» явно разделяются на два лагеря: в центре их споров стоит вопрос о собственности у кочевников — земля или скот? Позднее JI. Н. Гумилеву (не принимавшему непосредственного участия в дискуссии) удается создать впечатляющую панораму кочевнического мира Средневековья, не вписывающуюся в формационные рамки и, следовательно, отличающуюся от общепринятых представлений.

Что же касается дискуссии о формационной природе кочевых об­ществ, то, по мнению Н. Н. Крадина, она «в настоящее время не толь­ко далека от выработки каких-либо конкретных решений, но и в прин­ципе такой исход не представляется возможным». Однако, благодаря новаторским работам последних лет Н. Н. Крадина, В. В. Трепавлова и Т. Д. Скрынниковой, средневековое монгольское общество, с которым волею исторических судеб столкнулась Русь, предстает социально­динамичным и мобильным, но фактически не вышедшим за рамки социально чрезвычайно насыщенных, но раннегосударственных и даже родоплеменных отношений.

Таково современное состояние проблемы внутреннего развития средневекового монгольского общества. Отнюдь не безразличным представляется нам, с кем в третьем-четвертом десятилетии XIII в. пришлось встретиться русскому народу. Ведь во многом, исходя из общественного устройства, быта, мировоззрения, и строятся взаимо­отношения между этносами-социумами. Принимая во внимание ра­боты новейших отечественных исследователей-востоковедов, можно утверждать, что в XIII в. произошло столкновение двух достаточно близких по своему социальному развитию миров (так как и на Руси, и у монголов во многом определяющую роль играли архаические ар­хетипы и основы), но двух разных по быту и мировоззрению этносов. Эти факторы, как представляется, и наложили отпечаток на их слож­ные, длительные взаимоотношения, которые начались в 1223 г.

К этому времени монголы, возглавляемые Чингис-ханом («думав­шим покорить весь мир»), прошли большой путь из Центральной Азии до Средней Азии и Кавказа. На пути к Европе лежала Русь. Однако поход 1223 г. преследовал иные цели: по Л. Н. Гумилеву, он как бы предвосхитил последующие события. Нам интересна не только сама хрестоматийно и печально известная битва на Калке, но и события, ее предварявшие. Имеются в виду дипломатические отношения, откры­вающие некоторые особенности монгольского этикета и, можно ска­зать, менталитета. Это представляется чрезвычайно важным и для хода дальнейших отношений Руси и монголов, в которых непосредст­венное участие принимал Александр Ярославич Невский.

Итак, поздней весной этого года произошло первое столкновение русских полков с татарским войском. Отозвавшись на половецкий «по­клон» и «дары многы», князья решили помочь разгромленным татарами половцам—своим союзникам. Мотивировав это следующим образом: «Луче бы ны есть приять я (татар) на чюжеи земли, нежели на своей», они «совокупивше землю Русскую всю противу Татаромъ». Далее, как правило, авторы переходят непосредственно к калкской тра­гедии, лишь изредка и мимоходом замечая, что битве на Калке пред­шествовали татарские посольства. Между тем, переговоры являются отнюдь не второстепенным делом в отношениях между монголами и Русью на этом — начальном — и последующих этапах (что блестяще будет использовать и сам Александр Ярославич Невский). Посольский ритуал с древнейших времен представляется неотъемлемой частью более общих взаимоотношений различных этносов-социумов. Чрезвы­чайно большое значение придавалось ему и монголами.

Вот и под 1223 г. летописец сообщает: «Тогда оуведавше Татарове, что идуть князи Русстии противу им и прислаша послы к князем Русскымъ: “се слышимь оже противу намъ идете послушавше Половець, а мы вашей земли не заяхомъ, ни городовъ ваших, ни сел, ни на вас привдохомъ, но придохомъ Богомъ попущени на холопи наши, и на конюси свои, на по- ганыя Половиц, а возмите с нами миръ, а намъ с вами рати нету, оже бе­жать к вамъ Половци и вы бейте оттоле, а товар емлите себе, занеже слышахом яко и вамъ многа зла творят, того же ради мы их отселе бьем”».

Было ли это монгольское посольство «лживым», а послы (которых, по одной из летописей, было «10 мужь») только лишь разведчиками, целью которых был сбор данных, а также дезинформация противной стороны, как это обычно трактуется в исторических трудах? JI. Н. Гу­милев оспаривает такого рода суждения: «...нет никаких оснований считать мирные предложения монголов дипломатическим трюком... Монголы искренне хотели мира с русскими...». Исходя из этих же посылок, ситуацию конкретизирует Ш. Б. Чимитдоржиев: посольство «преследовало цель добиться отказа русских от помощи половцам».

Действительно, никаких подтверждений иных намерений татар, кро­ме как мирных, летописный текст не дает. Татары предлагают заключить договор, статьи которого (вероятно, устно переданные послами князьям) четко зафиксировал древнерусский летописец, — возможно, свидетель )тих переговоров. Подчеркнем и тот факт, что речь вдет в основном, так сказать, о разделе «сфер влияния», причем татары считают своей землей лишь половецкую территорию — своих «холопов» и «конюсев». В лож­ности этих слов не усомнился и сам летописатель; в противном случае он, конечно же, не преминул бы разразиться гневной и, естественно, спра­ведливой филиппикой против «кровопийцев»-«сыроядцев».

Однако русские князья отреагировали на татарские предложения исходя из союзнических обязательств перед половцами. Не в меньшей степени (а, может быть, и в большей) над ними довлело сообщенное по­ловцами известие о несоблюдении татарами обещания, данного ими чуть ранее половцам. Как бы то ни было, русские князья татарам не поверили. «Князи же Русстии того не послушаша и послы Татарскыя избиша, а сами поидоша противу имъ...». «Подлым преступлением, гостеубийством, предательством доверившегося» назвал этот поступок Л. Н. Гумилев. Такие поступки, поего утверждению, нехарактерны для противоположной — пострадавшей в данном случае — стороны. «Надо сказать, — завершает он свою мысль, — что закон о неприкосновен­ности послов монголы выполняли... последовательно».

Ученый, думается, здесь несколько идеализирует (исходя из обычая гостеприимства) отношение монголов к послам. Если и было некое «тре­петное» восприятие этой «профессии» кочевниками, то касалось оно лишь своих «дипломатов». С послами других народов татары нередко обращались бесцеремонно и даже безжалостно. Особенно в тех случа­ях, когда уже существовала конкретная направленность на войну. Так они поступили незадолго до этого, к примеру, с послами Ширваншаха.

Русские же князья действовали сообразно обычаям того жестокого времени. В те времена «понятия дипломатической неприкосновенности не существовало во всем мире. Если посол передавал неприемлемое предложение, его убивали». Это тоже слова JI. Н. Гумилева. Факты свидетельствуют, что он в своих апологетических — относительно монголов — размышлениях не совсем последователен и верен. Они тоже подчинялись существующим правилам и могли уничтожить посланцев других, но они не прощали убийства своих послов. Этому есть свое объ­яснение. В монгольском обществе к послам относились как к «представителям рода и племени, почему особа посла считалась “священ­ной”», — писал Б. Я. Владимирцов. Таким образом, русские князья посягнули не просто на индивидуумов-послов или на непосредственно пославших их вождей, а на весь монгольский «род» — этнос. Кровная обида была нанесена всему многочисленному монгольскому народу.

Однако последовал не набег и не погром, как этого, может быть, следовало ожидать, а новое посольство, новая попытка договориться. С чем связана такая настойчивость монголов? Во-первых, видимо, с подготовкой к новым, «западным» походам, что требовало разведыва­тельных экспедиций — по каким землям им предстояло идти дальше. Возможно, разведывательными целями объясняется и преследование ими до Днепра разбитых при Калке русских дружин. Полагаем, что со стороны монголов это была не трусость, но и не коварство, а осторож­ность и осмотрительность, необходимые при походе на незнакомые, неведомые земли, что еще больше проявится при их вторжении в Севе­ро-Восточную Русь. Но вторая монгольская «делегация» ведет разговор уже в более жестких тонах: «И прислаша Татарове второе послы, гла- голюще: “аще есте послушали Половець, а послы наши есте избили, а идете противу намъ, то вы пойдете, а мы вас не замаемъ ничимъ, то всем нам Богъ”». Несмотря на то.что на этот раз князья «отпустиша послы», судьба русских дружин была предопределена: на Калке последовал их страшный разгром...

Главными фигурами в русском войске были три Мстислава — Ро­манович Киевский, Святославич Черниговский и Мстиславич Галиц­кий (Удалой). Кроме того, с ними были Даниил Романович Волынский (будущий Галицкий), Всеволод Мстиславич, бывший одно время кня­зем Великого Новгорода, и другие Рюриковичи. Всего собралось 15 князей, но среди них царила атмосфера взаимного недоверия. Каждый хотел получить как можно более славы для себя, единое управление отсутствовало. Здесь были и бежавшие от татар половцы, некоторые из которых (вероятно, дабы укрепить союз с Русской землей) даже приняли крещение.

Первое соприкосновение с врагом принесло успех, и окрыленные им князья решили переправиться через Днепр, чтобы настигнуть против­ника. Русские ратники в данном случае попались на обычную хитрость, которую монголо-татары применяли достаточно часто. Один из евро­пейцев, побывавший в Монголии в 40-х гг. XIII в., посол папы римского к монгольскому императору Плано Карпини, описывал тактику этих грозных завоевателей следующим образом: «Надо знать, что всякий раз, как они (монголы) завидят врагов, они идут на них и каждый бросает в своих противников три или четыре стрелы; и если они видят, что не могут их победить, то отступают вспять к своим; и это они делают ради обмана, чтобы враги преследовали их до тех мест, где ониу строили засаду; и если их враги преследуют их до вышеупомянутой засады, они окружают их, таким образом ранят и убивают».

Итак, русские поверили обманному маневру противника и фор­сировали Днепр. Через 9 дней они дошли до небольшой речушки Калка, недалеко от Азовского моря. Здесь-то и произошло решающее сражение.

Битву начал Мстислав Галицкий, не предупредив об этом Мсти­славов Черниговского и Киевского, ибо рассчитывал без их помо­щи одержать быструю победу и самому стяжать всю славу. Особое му­жество показал юный Даниил Романович: получив ранение копьем в грудь, он продолжал сражаться, не замечая своей раны. Но сила и опыт оказались на стороне врага. Первыми не выдержали половцы, — обратившись в бегство, они смешали русские полки. Началось беспо­рядочное отступление. Среди других бежал и Даниил; достигнув реки, он утолил жажду и лишь здесь заметил, что ранен. Татары преследова­ли русских, убивая тех, кто не успевал спастись. Пали шесть князей, в том числе и Мстислав Черниговский. А Мстислав Галицкий, впервые узнавший вкус жестокого поражения, добравшись до Днепра, приказал уничтожить ладьи, дабы лишить монголов средств переправы. Всего лишь десятая часть русского войска вернулась к родным очагам.

Но на берегах Калки оставался еще Мстислав Киевский. Он на­ходился в укрепленном стане и даже не вмешался в ход битвы. Татары, не сумев овладеть этим лагерем штурмом, взяли его в осаду. Обманом, обещая свободу за выкуп, они смогли-таки уговорить русских сдаться. Но после того, нарушив все свои обещания, предали всех смерти. При­чем, князя Киевского вместе с двумя его зятьями они подвергли мучи­тельной казни: их распластали на земле и положили сверху деревян­ные помосты, на которых устроили пир. Рюриковичи погибли, задыхаясь, в жестоких мучениях, под пьяные возгласы победителей...

В битве не участвовали полки Владимирского князя Юрия Всеволодовича. Посланный им с войском Василько Константинович дошел лишь до Чернигова, где получил весть о поражении на Калке и немед­ленно повернул обратно.

А татары продолжили свое движение к Руси и даже вторглись в ее пределы, убивая всех по пути. Двигаясь вдоль Днепра, они дошли до Новгорода Святополча, откуда повернули назад в степь, на соеди­нение с основными войсками Чингис-хана.

Нелишним будет обратить внимание на одну любопытную деталь. В литературе часто можно встретить датировку сражения на Калке 1224 г. Это связано с разночтениями в двух наиболее авторитетных летописях — Лаврентьевской (1223 г.) и Ипатьевской (1224 г.). (Во­обще, разница в летописных датах в год или два — обычное дело. Связано это с некоторыми особенностями древнерусского летоисчис­ления .) Правильной является дата, взятая из Лаврентьевской летопи­си (1223 г.), так как она подтверждается восточными авторами-современниками.

Исход самой битвы был трагически воспринят на Руси. В «Повести о Калкацком побоище» говорится о «гибели русских богатырей».

Но, несмотря на поражение, ни Русь не погибла, ни русские бога­тыри не перевелись. Источники не дают нам возможности определен­но говорить о намерениях монголов после Калки. Но можно проана­лизировать их «отступление». Какие выводы из этих действий мы можем извлечь, если к ним относиться не как к спонтанным и не под­дающимся никоим образом расшифровке? Незаинтересованность монголов в северных территориях Руси в 1223 г. проявилась и в их маршруте после «Калкацкого сражения». «Отступление» их было осу­ществлено по самой кромке лесного пояса. Этим они как бы очерчи­вали сферу своего будущего непосредственного влияния. Именно она их интересовала при походе на Запад. Относительно территории се­веро-восточных русских земель — это было их «подбрюшье», т. е. лесостепные и степные районы.

В 1229 г., а затем и в 1235 г. монголами было решено продолжить поход на Запад. В этой связи, возникает вопрос, какая роль отводилась Руси. Или, другими словами, означал ли поход на Запад одновременно и поход на Русь? Если последнее верно, то по всем ли территориям Руси должен был промчаться смерч монгольского нашествия или толь ко по южным? В таком случае, в какой ипостаси рассматривались северо-восточные и северо-западные земли Руси? Попытаемся отве­тить на эти вопросы.

Принятая в исторической науке версия Батыева нашествия исхо­дит, как из само собою разумеющегося, что Русь (и северо-восточная, и южная ее части), лежащая на пути движения монгольских орд, долж­на была быть завоевана. Другого исхода не существовало, и Русь при­няла этот удар на себя, заслонив Европу. Целью монголов действи­тельно была Европа. Тогда зачем им было воевать в труднодоступном русском «залесье»? Заведомо ясно, что военные действия здесь будут тяжелы, а результаты неизвестны.

Но Русь — это не только Залесье. Южная Русь — это степи, родная стихия кочевников. И именно она лежала на пути в Европу. Именно на нее должно было обрушиться нашествие. Когда мы читаем в ис­точниках о планах «завоевания Руси», видимо, надо подразумевать Южную Русь. В этой связи, надо заметить, важными являются на­блюдения исследователей над эволюцией понятия «Руськая земля», «Русь» в текстах летописей первой половины XIII в. Этими терминами обозначалась южная часть Русской земли (Киевщина, Переяславщина и Черниговщина), но не территория Северо-Востока («Ростовская земля», «Суждаль»). «Русь», «Руськая земля» стали обозначать Северо-Восточную Русь только со второй половины XIII в. (Интересно и то, что в 1249 г. Александр Ярославич получает от хана «Кыев и всю Русьскую землю», а Андрей Ярославич — великое Владимирское кня­жение.)

Как же тогда монголы оказались в Северо-Восточной Руси? Ответ на этот вопрос попытался дать — один из немногих — JI. Н. Гумилев. По его мнению, поводом для вторжения в северо-восточные русские земли стало сопротивление половцев («фронтальное наступление монголов на запад захлебнулось»), которых монголы вынуждены были обойти севернее. Это было сделано по русской территории, князья и население которой оказали отпор. «Думается, — писал ученый, — Батый не ожидал активного сопротивления от Юрия II, но, встретив таковое, сломил его, проложив дорогу своему войску». Но «западный поход» монголов «свернул» от прямого пути на север не только из-за половецкого фактора. «Русский поход» (вглубь северо-восточной территории) совершился по двум причинам: монголам для похода на Запад необходимы были материальное подкрепление и безопасность тыла.

Итак, судя по всему, поход затевался лишь по южной окраине русских земель: и Чернигов, Переяславль, Киев, Юго-Запад лежали на пути монгольских туменов.

Однако первоначальное столкновение случилось на Рязанской зем­ле в конце 1237 г. Эта вторая встреча лицом к лицу монголов и русских будет во многом схожей с предыдущей, но во многом и отличной. Прежде всего, в том, что большое татарское войско, под предводительством Бату-хана, останавливается не вдали от русских земель, как в 1223 г., а «близ Резанскиа земли». На этот раз и намерения степняков были ины­ми. Иным было и их посольство, иными были их цели.

По НПЛ, «в лето 6746... придоша иноплеменьници, глаголемии Татарове, на землю Рязаньскую, множьство бещисла, акы прузи; и первое пришедше и сташе о Нузле, и взяша ю, и сташа станом ту. И оттоле послаШа послы своя, жену чародеицю и два мужа с нею, къ князем рязаньскымъ, просяче у нихъ десятины во всемь: и в людехъ, и въ князехъ, и въ конихъ, во всяком десятое. Князи же Рязаньстии Гюрги, Инъгворовъ брать, Олегъ, Романъ Инъгворович, и Муромьскы и Проньскыи, не въпустячи къ градомъ, выехаша противу имъ на Воронажь. И рекоша имъ князи: “олна насъ всехъ не будеть, тоже все то ваше будеть”». С некоторыми существенными изменениями приведен этот фрагмент в Московском своде XV в. Став «на Онузе», «оттоле послаша послы своя, жену чародеицу и два мужа с нею, ко князем Резаньским, просяще у них десятины во всем, во князех и в людех и в конех, десятое в белых, десятое в вороных, десятое в бурых, десятое в рыжих, десятое в пегих». Как видим, здесь «развит» началь­ный эпизод.

В то же время, «Повесть о разорении Рязани Батыем» более про­странно останавливается на описании деятельности рязанских князей: «Прииде безбожный царь Батый на Русскую землю со множеством вой татарскыми, и ста на реке на Воронеже близ Резанскиа земли. И приела на Резань к великому князю Юрью Ингоревичю Резанскому послы безделны, просяща десятины во всем: во князех и во всяких людех, и во всем. И услыша великий князь Юрьи Ингоревич Резанский приход безбожнаго царя Батыя, и вскоре посла во град Владимер к благоверному к великому князю Георгию Всеволодовичю Владимерскому, прося помощи у него на безбожнаго царя Батыя, или бы сам пошел. Князь великий Георгий Всеволодович Владимеръской сам не пошел и на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Ба­тыем. И услыша великий князь Юрьи Ингоревич Резанский, что несть ему помощи от великаго князя Георьгия Всеволодовича Владимерьскаго, и вскоре посла по братью свою по князя Давида Ингоревича Муромского, и по князя Глеба Ингоревича Коломенского, и по князя

Олга Краснаго, и по Всеволода Проньского, и по прочии князи. И на­чата совещевати, яко нечистиваго подобает утоляти дары».

Исследователи неоднократно отмечали феномен пространства-территории в представлениях древних народов. Так, относительно этого элемента мировосприятия тюрков С. Г. Кляшторный писал следующее: «Этнополитическая картина мира непосредственно соотнесена с его физической картиной и отражает неразрывную, предметно-чувствен­ную связь каждого людского сообщества, организованного по генети­ческому принципу, с его “собственной землей”. В этой схеме простран­ство наделяется эмоциональными свойствами — оно может быть враждебным или спасительным; в зависимости от того, “свое” оно или “чужое”, оно является единственно пригодным или совершенно не­пригодным для того или иного племени; оно непременно определяется этническим термином; оно не только сакрализовано, но и определено как племенное божество».

Такого рода ситуации были обобщены знаменитым английским эт­нографом Дж. Дж. Фрэзером в его классическом труде «Золотая ветвь». Их он относит к категории «табуна общение с иноплеменниками». «Всту­пая в незнакомую страну, дикарь (т. е. человек традиционного мировоз­зрения) испытывает чувство, что вдет по заколдованной земле, и принимает меры для того, чтобы охранить себя как от демонов, которые на ней обитают, таки от магических способностей ее жителей», — таков вывод авторитетного исследователя. Охранительные меры и являются непосредственной функцией жрецов-прорицателей.

Не чуждой этому была и деятельность монгольских «шаманов». Вильгельм Рубрук, еще один западноевропейский посланец к монго­лам, говорит, что они «указывают наперед дни счастливые и несчаст­ливые для производства всех дел; отсюда татары никогда не собирают войска и не начинают войны без их решительного слова». Ему вторит Киракос Гандзакеци, армянский современник событий: «Без пове­ления своих колдунов и кудесников [татары] не пускались в путь, — [делали это] только с их разрешения». Отечественный исследователь Д. Банзаров в специальной работе о «черной вере» также констатиро­вал, что, имея «неограниченное доверие» к своим «шаманам», ханы «часто прибегали к ним, желая узнать: будет ли успех в чем-либо, — например, в походе».

Видимо, нечто похожее описанному у Дж. Дж. Фрэзера, В. Рубрука, К. Гандзакеци и Д. Банзарова имело место и в конце 1237 г., когда татарское войско подошло к неведомой для них доселе земле. Обсто­ятельства для них осложнялись тем, что эта территория была покрыта труднопроходимыми лесами, создававшими весьма большие неудоб­ства для степняков. Кроме того, меры предусмотрительности и предосторожности исходили из предыдущей реальности — убийства послов в 1223 г., о чем, конечно же, тоже не забывали.

Татары, вступая в неизвестные, чужие, таящие множество опасно­стей земли, безусловно, попытались уберечься от возможных несчастий. «Жена чародеица и два мужа с нею» вовсе не были «послами безделными», а скорее наоборот. Но в данном случае нам важно само восприятие монголами (посредством духов) чужой территории как враждебной, духов которой надо умилостивить, — вплоть до принесения человече­ской жертвы. Так и на Руси — прежде чем предстать перед Батыем и предсказать приемлемый ход событий, они должны были «расколдовать» эту чужую неведомую для них и их сородичей страну.

Как же отреагировала на монгольское посольство противополож­ная сторона — рязанцы? «Князи же Рязаньстии, Юрьи Инъгварович и брат его Олегъ, и Муромски и Проньские князи, не пустячи их к го­родом, выидоша противу их в Воронож». Безусловно, можно гово­рить об известной рациональной основе поведения рязанских князей. Они поступали так, как и должны были поступить русские князья — защитники Отечества. Но можно посмотреть на их действия и под иным углом зрения. Князья тоже испытывали вполне объяснимый страх перед иноплеменниками, появившимися, как бы их ни ожида­ли, в какой-то степени неожиданно на рязанской границе. Страх был обусловлен не только их военной силой, но и фактором религиозно-­этнического свойства. Как подметил Дж. Дж. Фрэзер, «страх перед чужаками бывает взаимным». Поэтому князья пытались избавиться и от послов с «чародейкой», и от стоявших наготове грозных татарских полков. Послы были мягко вытеснены из рязанских пределов в на­правлении владимирских земель: «И оттоле пустиша посол ко Юрью в Володимерь». Но и там они долго не задержались, поскольку «из Володимеря пустиша их послы в Татары в Воронож». Благополучное их возвращение означало, что в целом они исполнили свою функ­цию — путь был «очищен» и открыт для остальных, если бы это по­требовалось (как оказалось — потребовалось).

Последняя оговорка неслучайна, ибо находившиеся на границах русских земель ханы-Чингизиды отнюдь не заранее и не сразу приняли решение о военном вторжении. Вначале были их требования дани- десятины. В ответ на это князья попробовали отделаться, так сказать, малой кровью. Из Владимира послы были «отпущаше одарены». Откупиться (а вернее, «отдариться») решили и рязанцы. Как нам уже из­вестно, Батыевы послы «просяче» у рязанцев (и, видимо, у владимирцев) «десятины во всем: и в людех, и в князех, и в коних, во всяком десятое». Эти «просьбы» прямо перекликаются с известием Плано Карпини. В разделе своих записок, озаглавленном «Как они заключают мир с людьми», он пишет: «И вот чего татары требуют от них: чтобы они шли с ними в войске против всякого человека, когда им угодно, и чтобы они давали им десятую часть от всего, как от людей, так и от имущества». Следовательно, как и в других краях, монголы мирным путем, но под­крепленным силой, предложили Руси своеобразное «мирное сосуществование» в рамках даннических отношений и воинской повинности³.

Как бы то ни было, рязанские князья отвергли предложенный Ба­тыем даннический «союз». На совещании принимается решение, что «нечестиваго подобает утоляти дары».

«Пря» между монголами и «удалцами и резвецами резанскими» ука­зывает также на еще один мотив древних взаимоотношений народов, когда в начале «дипломатическое» противостояние приобретает характер прямого военного противоборства: кто кого «преодолеет», тот все и возьмет — и имущество, и женщин, включая жен. В старые годы конфликт между не договорившимися сторонами решался поединком военных предводителей. В несколько измененном—ультимативном — вариан­те это же предлагалось и рязанским князьям. Только на этот раз все по­лучилось не в пользу Руси. Федор Юрьевич по повелению Бату-хана был убит, с ним вместе погибли «и инех князей, нарочитых людей воиньских», т. е. все посольство. Узнав о трагической смерти мужа, «благоверная княгиня Еупраксея» вместе с сыном «ринуся из превысокаго храма сво­его... и заразися до смерти». Татары «росулися» по Рязанской земле, а затем огненным смерчем прошли по всей Северо-Восточной Руси.

Таким образом, именно рассмотренные нами события конца 1237 г., а не заранее принятое решение подвигнули татар на трудную для них—кочевников-степняков—экспедицию в лесную Русь. И, вместе с тем, в том, что произошло зимой 1237—1238 гг., отнюдь не было «за­мешано какое-то трагическое недоразумение». Нет, практически все нюансы событий могут быть, как мы попытались показать выше, объ­яснены. Но при этом необходимо, безусловно, учитывать этнопсихо­логическую подоплеку по возможности каждого соприкосновения сторон, отраженного дошедшими до нас источниками.

Героическое сопротивление рязанцев, не позволившее монголам пополнить запасы и ресурсы для похода на Запад, как бы автоматически повлекло их вторжение в северо-восточные русские земли. Спонтанное (вызванное, как отметил JI. Н. Гумилев, сопротивлением русских зе­мель) их движение туда объясняет и их дальнейшую непоследователь­ность, своеобразное отступление. Так, они не дошли до Новгорода (воз­можно, осознав, что это тупик), резко повернули на юг, и, таким образом, сделав огромный крюк, по сути, возвратились на тот же плацдарм, с ко­торого они начали в конце 1237 г. поход на Русь.

Лишь в 1239 г. разработанный на курултае 1235 г. план стал претворяться в действительность. В 1239—1241 гг. монголы, теперь уже никуда не сворачивая, прошли по южнорусским землям, принося лишь разрушения и горе.

Апофеозом этого их продвижения стало взятие в декабре 1240 г. «мати градом Русским» Киева. Вместе с тем, надо отметить и то, что до кровавого штурма города Батый, как и прежде, пытался решить дело мирным, дипломатическим путем. Еще в 1237 г. сюда был направлен царевич-Чингизид Менгу-хан (будущий великий хан). Ипатьевская летопись сообщает, что он «пришедшу сглядать град Кыева, ставшу же ему на оной стране Днепра во градька Песочного, видив град удивися красоте его и величеству его, приела послы свои к Михаилу и ко гражаном, хотя е прельстите и не послушаша его». Следовательно, перегово­ры закончились безрезультатно. В конце 1240 г. сюда «в силе тяжьце, многом множьством силы своей» подошел вместе с другими царевичами и «воеводами» сам Бату-хан... Взяв Киев, монголы ушли в русские юго- западные земли и далее — в Западную Европу.

Что касается Киева и окрестных земель, то проезжавший там несколькими годами позже Плано Карпини оставил нам свое леденящее душу описание (возможно, и несколько преувеличивающее, безус­ловно, трагическую ситуацию): «Когда мы ехали через их землю, мы на­ходили бесчисленные головы и кости мертвых людей, лежавшие на поле; ибо этот город был весьма большой и очень многолюдный, а те­перь он сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они в самом тяжелом рабстве».

Вернемся, однако, на северо-восток Руси. Итак, преодолев герои­ческое сопротивление защитников Рязани, татары оставили на месте прежде цветущего города лишь пепел; кроме того, огню и мечу была предана и вся Рязанская земля. Другие русские князья поодиночке также не смогли противостоять, как считают историки, лучшей армии того времени.

Орда Бату-хана двигалась далее по льду Оки. Под Коломной про­изошло самое крупное полевое сражение той кампании. Владимир­ское войско во главе с сыном великого князя Всеволодом и остатки рязанцев попытались встать на пути монголов, двигавшихся подоб­но неудержимой лаве. Одержав в нем победу, захватчики двинулись (опять же, по речному льду) на Москву. Пять дней будущая перво­престольная столица под руководством Владимира, другого сына Юрия, и воеводы Филиппа Нянко выдерживала осаду. Но и этот го­род был взят, а 3 февраля Бату-хан увидел величественные валы ве­ликокняжеской столицы — Владимира. Юрия Всеволодовича там не было, он ушел дальше на север, собирать войска. В городе оста­вались два его сына — Мстислав и спасшийся после битвы под Ко­ломной Всеволод. Отрядив часть воинов на разорение Суздаля, татары начали штурм, подведя предварительно к стенам для устра­шения изможденного Владимира Юрьевича, плененного в Москве. Не сумев ворваться в город через Золотые ворота, захватчики сде­лали пролом в стене — и древняя великокняжеская столица 7 фев­раля пала. Семья великого князя и епископ Митрофан погибли в охва­ченном пламенем Успенском соборе. При этом нельзя сказать, что у Митрофана не было другого выбора, кроме как принять страшную смерть. Ведь не все высшие церковные иерархи решились разделить судьбу жителей разоренных городов. Но, тем не менее, Митрофан принял для себя иное решение...

После этого войска татар разделилась: одна их часть отправилась к Костроме и Галичу, а другая к Юрьеву и Ростову. Именно эта вторая часть завоевателей сразилась на берегах р. Сить (приток Мологи) 4 марта 1238 г. с войсками великого князя Юрия Всеволодовича, су­мевшего собрать ростовских, ярославских, углических, юрьевских и остатки владимирских воинов. Место сражение известно лишь при­близительно; русские полки были разбиты, погиб и сам великий князь. В плен попал его племянник Василько Константинович Ростовский. Враги, изумленные его храбростью, предлагали ему перейти к ним на службу, принять от них пишу и питье, но князь с честью отказался от таких «милостей» и мужественно принял смерть в Шеренском лесу.

В то же время, еще один отрад татар устремился на северо-запад Руси. Здесь в течение двух недель продолжалась героическая оборона Торжка. Его жители сражались из последних сил, напрасно ожидая помощи с берегов Волхова. 5 марта монголам удалось, наконец, взять город штурмом.

В это время в Новгороде по-прежнему княжил Александр Ярославич. Почему же он не оказал помощи Юрию Всеволодовичу и отчаянно со­противлявшемуся Торжку? В. А. Кучкин считает возможными три причины, по которым отряды северо-западной метрополии не поддержали соседей: или Александр сам не захотел дать подкреплений Юрию, или этого не желали новгородцы, или, что наиболее всего вероятно, по мысли исследователя, такова была воля Ярослава Всеволодовича². В. Ф. Анд­реев полагает, что Александр не помог Торжку, так как на Руси тогда «каждый думал о себе» (сам Юрий тоже не протянул руку помощи Ря­зани). Свою роль сыграли, кроме того, паника и оцепенение.

Кроме того, что касается Торжка, то его ослабление вообще могло быть в интересах Новгорода. Ведь в Новом торге к 30-м гг. XIII в. актив­но обозначались сепаратистские тенденции, и «город, видимо, притяги­вал всех недовольных новгородской городской общиной». А потому Новгород в 1238 г. был не особенно заинтересован в том, чтобы поста­вить все на карту ради собственного строптивого пригорода, разорение которого к тому же должно было надолго перечеркнуть сепаратистские устремления его жителей.

Как бы то ни было, но в начале марта 1238 г. путь на Новгород для завоевателей был свободен, и, по принятым в отечественной историографии представлениям, ранней весной 1238 г. — после разгрома Северо-Восточной Руси — монголами был предпринят масштабный поход на Новгород, о последствиях которого можно догадываться от­нюдь недвусмысленно.

Многие поколения отечественных историков больше всего в данном контексте интересовал вопрос: почему монгольские отряды не дошли тогда до Волховской столицы — богатейшего русского города того вре­мени?

Но здесь возможно задать другой вопрос: а был ли монгольский поход на Новгород?

Начиная с В. Н. Татищева, основным объяснением стали объек­тивные обстоятельства — природные и климатические условия, не способствовавшие, безусловно, их продвижению дальше.

Новейшим историком, обратившимся к этой теме, стал В. Л. Янин. Он сосредоточился в основном на ее географических и топографических аспектах: по какому пути шли монголы из Торжка и где они останови­лись? Ответы на эти вопросы были даны им убедительные. Детально рассмотрев путь монголо-татар от Торжка, Игнач Крест, до которого они дошли, В. Л. Янин локализует в районе Яжелбиц, между деревнями Великий Двор и Поломять.

Другие же аспекты событий В. Л. Янин анализировал не столь подробно. Он говорит о «неудавшемся ордынском походе на Новгород», правда, вследствие «героизма защитников маленького Торжка», а также замечает: «Не исключено... что к Игначу Кресту двинулся не разве­дывательный отряд, а основные силы Батыя».

Рассматривая мнения историков, приходишь к выводу о некото­рой заданности и заранее сложившейся событийной картины, имев­шей место на исходе зимы 1238 г. Создается впечатление, что у историков нет никакого сомнения в том, что, во-первых, поход на г Новгород был у монголов так же запланирован, как и несколькими месяцами ранее они обязательно должны были штурмовать другие северные русские города; и, во-вторых, что в 100 верстах от Новго­рода в местечке Игнач Крест остановился со своими несметными полчищами именно Бату-хан.

Конечно, зимой 1238 г. были опасения похода монголо-татар на Новгород. Общий страх перед возможным нашествием у новгородцев, понятно, присутствовал. Это состояние отразилось в летописях. Вот свидетельство Новгородской I летописи, связывающее судьбу Торж­ка со своей «метрополией»: «...изнемогошася людье въ граде (Торж­ке), а из Новагорода имъ не бы помочи, но уже кто же собе сталь бе в недоумении и страсе; и тако погании взяша градъ…».

Однако больше внимания летописи уделяют не возможным приготовлениям новгородцев к осаде, а деятельности монголо-татар по взятии Торжка: «Тогда же ганяшася оканьнии безбожници от Торж­ку Серегерьскымъ путемъ оли и до Игнача креста, а все люди секуще акы траву, за 100 верстъ до Новагорода (“не дошед” добавляет Ко­миссионный список).

Здесь возникают вопросы. Во-первых: можно ли говорить о походе в направлении Новгорода основного монгольского войска? Во-вторых: что произошло у Игнач Креста? Каковы масштабы военного столкно­вения, произошедшего у Игнач Креста (если оно имело место)?

Полчищ, возглавляемых самим Батыем, у Игнач Креста никогда не было. В. В. Каргалов — один из немногих историков, отмечающих это обстоятельство. «Можно с достаточным основанием предполо­жить, что по направлению к Новгороду двигался лишь отдельный от­ряд татарской конницы, и его бросок не имел целью взятия города: это было простое преследование разбитого неприятеля, обычное для так­тики монголо-татар... Он, конечно, и не имел намерения штурмовать многолюдный и сильный Новгород, успевший приготовиться к обо­роне...».

Но объяснение ситуации у В. В. Каргалова традиционно: «У Батыя в начале марта попросту не оказалось под Торжком достаточных сил... для такого похода требовались объединенные монголо-татарские силы, а они к началу марта были разбросаны по огромной русской равнине, ослаблены боями и обременены добычей».

Но, думается, эти наблюдения лишь подтверждают нашу версию об отсутствии у монголов каких-либо планов покорения Северной Руси. Их поход был спонтанным и неконкретным: Новгород в их на­мерения не входил.

Теперь спросим: почему же, как замечено Новгородской IV лето­писью, «воспятишася оу Игнача креста» монголы?

По В. В. Каргалову, «татарский отряд, преследовавший отступав­ших защитников Торжка... просто закончил преследование и вернул­ся к главным силам». В 60-х гг. XX в. версию крупного военного столк­новения на берегу Глухого озера (расположенного между деревнями Великий Двор и Поломять) высказал И. И. Яроменок. Он исходил, во-первых, из самого термина «воспятишася», означившего, по его мнению, какую-то битву («бой»); во-вторых, из существования, по местному преданию, в окрестностях деревни Поломять двух древних кладбищ — «татарского» (мусульманского) и славянского. «Таким образом, — подводит итог своих наблюдений И. И. Яроменок, — в районе “Игнача Креста” монголы, видимо, не просто остановились и вспятились, а были остановлены и прогнаны новгородцами».

Обе версии представляются нам не безосновательными. Вполне можно предположить, что у Игнача Креста побывали не основные силы монголов, а лишь отряд, преследовавший отступавших защит­ников Торжка. Если же было сражение, то, скорее всего, локальное. После чего татарский отряд возвратился к основным силам, уже на­чавшим тотальное возвращение в степи.

Однако, как нам представляется, этими объяснениями исчерпыва­ются не все проблемы новгородского похода монголов. За дискуссией о бесспорно важных аспектах (пути похода, силы обеих сторон, при­родный фактор и т. д.) несколько в стороне остались причины, не позволившие монголо-татарам пойти на Новгород, изложенные самим летописцем. Согласно НПЛ старшего извода: «Новъгородъже засту­пи Богь и святая великая и зборная апостольская церкы Святая Софья и святыи Кюрилъ и святыхъ правоверныхъ архиепископъ молитва и благоверных князии и преподобьныхъчерноризецьиереискаго сбора». НПЛ младшего извода к «Кирилу» добавляет другого «святаго преподобнаго святителя» — «Афанасея».

По Новгородской IV летописи: «Новгородъ же паки заступи милосердый Богь и святыи великии отеиь Кирилъ, архиепископъ Александрийскии, и святых правоверных молитв архиепископъ Новгородских и благоверныхъ князей Роускихъ и преподобныхъ черноризець иереискаго сбора; а они безбожнии воспятишася оу Игнача креста прогна[н] и святымъ Кириломъ».

Н. В. Мятлев объяснял летописные версии следующим образом: «Очевидно, отступление татар и спасение Великого Новгорода было столь неожиданно, что современники могли приписать его лишь Бо­жественному промыслу и заступничеству святого, которого празд­новала Церковь в день радостного события, и это обстоятельство с некоторою точностью датирует день начала отступления татар из Новгородской области — 18, 21 и 29 марта, ибо в эти числа Церковь наша празднует память св. Кирилла».

Для В. Л. Янина «при чтении этого (летописного) текста возникает неизбежный вопрос, почему избавление Новгорода от во­енной опасности 1238 г. связывается в сознании летописца с небесным заступничеством именно св. Кирилла, и какой из святых Кириллов имеется здесь в виду». Ученый полагает, что эта связь появляется на рубеже XIV—XV вв., когда культ святых Афанасия и Кирилла Александрийских, празднуемых 18 января, становится популярным в Нов­городе. Однако не их заступничество зафиксировано в летописях.

«В святцах, — пишет В. Л. Янин, — отмечен еще один значительный Кириллов день — поминовение св. Кирилла, архиепископа Иерусалимского, 18 марта. Эта дата, несомненно, разъясняет смысл летописного заступничества св. Кирилла за Новгород: отступление монголо-татар от Игнача Креста произошло, надо полагать, 18 марта, спустя 13 дней после падения Торжка, или же — что вернее — в этот день в Новгороде было получено сообщение о прекращении опасности и от­служены по этому случаю молебны св. Кириллу».

Как мы видим, и Н. В. Мятлевым, и В. Л. Яниным все объясняется сугубо с прагматических позиций. Вместе с тем, вмешательство Божественных сил (самого Творца, Св. Софии, св. Кирилла и других святых Православной Церкви) свидетельствует о каких-то неведомых и самим этим силам божественного происхождения причинах непо­явления монголов под стенами Волховской столицы. Летописец то ли не знал, то ли просто не мог поведать об этом, ограничившись просто констатацией.

А можем ли мы сказать что-либо по этому поводу? Попробуем предположить, что и в действиях «агарян» тоже можно увидеть Божественное провидение, вмешательство божеств, но только их — монгольских. (Кстати, если пойти таким путем, то происходит уравнивание уровней осмысления и подачи: и там, и там «свой» Божий промысел.)

Думается, что не последнее место должны занимать, наряду с прагматическими причинами столь неожиданного отхода монголо-татар, причины иррационального свойства, уже отмеченные нами: чужая территория, заселенная духами, — «нерасколдованная». Таковой Новгородская земля оставалась для монголов до конца 50-х гг. XIII в. В этом же скрывается расшифровка событий 1257—1259 гг., когда монголы (казалось бы, уже прочно утвердившиеся в русских землях) прибывают в Новгороде посольством, в составе которого находятся «ба­бы чародеицы». Таким образом, более поздние события — 50-х гг. — одновременно подтверждают нашу версию и о причинах несостоявшегося похода на Новгород в 1238 г. Иные версии о причинах отступ­ления монголов, не доходя 100 верст до города (распутица, бескорми­ца и пр.), должны быть, по крайней мере, дополнены.

В целом же, рассмотрев вопрос о новгородском походе монголо-татар, мы приходим к выводу, что до реальной угрозы Новгороду в 1238 г. дело не дошло. Если поход на Волховскую столицу монгольскими предводителями и обдумывался, то попыток его реализации, по существу, не было.

Отход Бату-хана был очень стремительным и носил характер не­коей облавы: отряды татар разделились и уходили в степи, стремясь разорить как можно больше русских городов. Но и здесь им пришлось сталкиваться порой с упорным сопротивлением. Именно так произо­шло в Козельске, жители которого, как прежде в Рязани, наотрез от­вергли условия «почетной» сдачи города («уведавши же нечестивии, яко ум крепкодушьныи имеють людие во град[е], словесы лестьными не возможно бе град прияти»). Обратим внимание на то, что находив­шийся в Козельске малолетний князь Василий, конечно, не мог стать ни вдохновителем, ни организатором обороны, но эти задачи успешно решил совет горожан, который вполне может быть соотнесен с вече­вым сходом: «Козляне же свет створше не вдадитеся Батыю». После этого, несмотря на ожесточенные штурмы и не имея никакой надежды на помощь, город семь недель выдерживал осаду. Когда же враги смог­ли разрушить стены и пошли на штурм, «козляне ножами стали ре­заться с ними». Все защитники Козельска погибли, а их князь, младе­нец Василий, по преданию, утонул в крови своих верных подданных.

Столь продолжительному сопротивлению способствовали и субъективные факторы. Во-первых, войска отходивших в степи после разо­рения северо-востока Руси монголо-татар двигались рассредоточенно, дабы охватить разорением как можно большую площадь. Во-вторых, Козельск имел очень выгодное положение. Располагаясь на северной оконечности Среднерусской возвышенности, он занимал господствую­щую над местностью высоту. К тому же его огибало течение р. Другуски, которая перед впадением в Жиздру образует мыс, представляющий собой почти остров, соединенный с сушей лишь узким перешейком. Впрочем, все это, разумеется, ни в коей мере не умаляет героизма жителей Козельска.

Подчеркнем, что разорение все же не было тотальным: многие се­веро-восточные города пали, другие города не стали обороняться и, по всей видимости, не подверглись разорению, а до некоторых северных поселений татары не дошли. Судьба конкретных северо-восточных городов не вполне ясна. Это исходит, в частности, из не совсем четких формулировок летописца. Что он подразумевал под тем, что монголы «идоша», «плениша», «взяша» тот или иной город? Археологические раскопки тоже не дают оснований для точных заключений о состоянии городов во время нашествия. Поэтому у историков нет единого мнения о том, что произошло не только с небольшими, но и с крупными горо­дами Северо-Восточной Руси. Одно ясно, что, наряду с сильно постра­давшими городами, ряд городов избежал вооруженного взятия.

Не последнюю роль в отношении монголов к Северо-Восточной Руси сыграло и уже отмечавшееся мистическое восприятие террито­рии в архаических обществах. «Всякая другая группа, если бы она захотела завладеть этой (чужой) территорией и утвердиться на ней, подвергла бы себя самым худшим опасностям. Вот почему мы видим между соседними племенами конфликты и войны по поводу набегов, нападений, нарушения границ, но не встречаем завоеваний в собственном смысле слова. Разрушают, истребляют враждебную группу, но не захватывают ее земли. Да и зачем завоевывать землю, ежели там неминуемо предстоит столкнуться с внушающей страх враждебностью духов всякого рода, животных и растительных видов, являющихся хозяевами этой территории, которые, несомненно, стали бы мстить за побежденных», — писал выдающийся французский ант­рополог Л. Леви-Брюль.

Применительно к ситуации на Руси, очень проницательно, пользуясь художественными приемами, в широко известном многим поколениям романе «Батый» оценил ситуацию советский писатель Василий Ян. Уз­нав о недобрых предзнаменованиях (гибели в болоте шаманки и люби­мого коня Субэдэя-багатура), Батый, отменяя дальнейшее продвижение на Новгород, говорит слова, которые вполне могли быть произнесены в реальности: «До сих пор не было ничего, что могло бы удержать меня. Мое войско прошло через пустыни, переплыло многоводный Итиль и другие большие реки. Теперь урусутские злые мангусы (духи) хотят погубить всех моих воинов, когда реки разольются и обратят до­роги в озера. Я поворачиваю назад. Мы едем отдыхать в Кипчакские степи». Безусловно, лесные территории Руси должны были казаться кочевникам-монголам неизмеримо более враждебными, нежели степ­ные южные. Рассматривая последующие взаимоотношения Руси и Ор­ды (в том числе и даннические), мы должны обязательно учитывать реально существовавший в традиционных обществах социально-психоло­гический фактор «ненужности» завоевания.

Нет необходимости преуменьшать трагедию Руси и русского на­рода, но нет оснований и преувеличивать последствия ее. Так, вслед за эмоциональным рассказом летописца о постигшей беде, следует четкое перечисление оставшихся в живых представителей дома Рю­риковичей, которые уже в том же 1238 г. рассаживаются по городам. «Пришед седе на столи в Володимери» Ярослав Всеволодович, «разсудив коемуждо их свою вотчину». Но еще раньше он «обнови зем­лю Суждальскую». «Съхранив» «кости» погибших, он приступает к на­лаживанию мирной жизни: «пришелци утеши и люди многи събра», наконец, «поча ряды рядити», а в 1239 г. происходит освящение церк­ви в Кидекше.

Таким образом, возвращение к «структурам повседневности» происходит довольно скоро. Это же относится и к военному делу, о чем свидетельствует дальний поход Ярослава к Смоленску, состоявшийся в 1239 г. Он решал две задачи: оборонить русскую землю от соседей-врагов литовцев и вовлечь в сферу своего влияния Смоленский кня­жеский стол. Литву Ярослав «победи и князя их ялъ, а Смоляны уря­див, князя Всеволода посади на столе», да, кроме того, взял «множество полона». Словом, успех был полным, что и отметил летописец: «...с ве­ликою честью отиде в своя си». Полный и неслучайный, потому что к нему можно добавить и участие «низовских» полков в победной бит­ве на Чудском озере: «Великыи князь Ярославъ посла сына своего Андрея в Новъгородъ Великыи в помочь Олександрови на Немци, и победиша я за Плесковом на озере, и полон много плениша и възвратися Андреи к отцю своему с честью».

Приведенные примеры позволяют говорить, и вряд ли это будет преувеличением, о достаточно быстром восстановлении норм и по­рядков общественной жизни, существовавших до нашествия. Пяти­летие 1238—1242 гг. не внесло ничего нового в организацию северо-восточного общества. Более того, в течение почти 20 лет после на­шествия Северо-Восточная Русь не была непосредственно включена в орбиту монгольской зависимости.

Однако А. Н. Насонов настаивает на том, что «после татарского завоевания во внутренней жизни края произошел глубокий сдвиг в результате тех событий, которые были связаны с нашествием татар». В основном, это обстоятельство он связывает с тем, что «сильно опус­тошен и разгромлен» был Владимир — этот «вечевой, общеземский центр». Вместе с тем, летописные известия (на них ссылается и сам А. Н. Насонов) свидетельствуют о довольно активной общественно-политической жизни этого города. По крайней мере, более двух деся­тилетий он оставался «столицей» Северо-Востока: и Ярослав, и Алек­сандр «продолжали жить еще во Владимире». Последующие же ве­ликие князья, действительно, предпочитали оставаться на своих сто­лах (в Твери, Костроме, Переяславле и т.д.). А. Н. Насонов, исходя из этого, делает следующий вывод: «Владимир как город потерял свою силу и значение; он по-прежнему оставался городом столичным, ве­ликокняжеским, но не мог уже более служить реальной опорой ве­ликокняжеской власти». Однако можно ли говорить при этом о «глу­боком сдвиге» в общественной жизни Северо-Восточной Руси? Нам представляется, что нет. Ибо шел тот же самый процесс, которым было наполнено все бытие этого края в последнее столетие: образование новых городов-государств или возрождение «старых» (в частности, Ростова, очередному возвышению которого так много внимания уде­ляет А. Н. Насонов). Монголы внесли в это свою лепту, но не настоль­ко, чтобы говорить о них как об определяющей силе этой тенденции.

Интересными представляются в связи с этим выводы А. А. Горско го. Признавая в целом «воздействие монголо-татарского нашествия и ордынского ига на политическую систему Руси... значительным», он в то же время отмечает следующее: «Очевидно, что развитие Северо- Восточной Руси (и Новгородской земли) после нашествия было отно­сительно менее неблагоприятным, чем у других крупных земель — “коэффициент восстанавливаемости” поселений здесь значительно выше (125%, выше только в Новгородской земле — 153%, в то время как в Галицко-Волынской — 31 %, в Киевской — 22 %, в Рязанской — 57 %). По-видимому, именно во второй половине XIII — начале XIV в. на­чинают закладываться предпосылки относительного (в сравнении с другими землями) усиления Северо-Восточной Руси».

Вместе с тем, изменения, безусловно, имели место. Так, с 1243 г., после визита в Орду Ярослава Всеволодовича, первого из русских князей, которому пришлось ехать в ставку к Бату-хану за подтверж­дением своих владельческих прав, устанавливается юридическая за­висимость русских князей от ханов. (Еще более резко положение по­меняется с конца 50-х гг., когда Монгольская империя попытается на всем своем «жизненном пространстве» установить режим данни­ческих отношений.)

Поездка 1243 г. закончилась весьма успешно: Батый «почтил Ярослава и людей его великой честью и отпустил, сказав: “Будь ты старшим всех князей в Русской земле”». Сыну князя Константину пришлось отправиться еще дальше — в столицу Монгольской им­перии Каракорум. По справедливому замечанию И. Н. Данилевско­го, это событие «имело едва ли не большее значение, чем само мон­гольское нашествие». Начались непосредственные отношения русских князей и монгольских ханов, а их суть заключалась в санк­ционировании татарскими правителями занятия князьями того или иного стола.

В 1245 г. Ярослав вновь едет в Орду, но на сей раз не только в Сарай. Теперь ему не удалось избежать далекого и трудного путеше­ствия в Каракорум, в котором правила тогда вдова Угедей-хана Туракина. Она-то, по свидетельству бывшего в то время в этих местах папского посла Плано Карпини, и отравила Ярослава в 1246 г. (на насильственном характере смерти князя делается акцент также в Ипатьевской летописи). Одна из летописей говорит о навете на Все­володовича некоего Федора Яруновича. Князь умер на обратном пути на Родину. В апреле 1247 г. его тело было погребено во Владимире.

Что могло повлечь такую развязку? Возможно, интриги других русских князей, но не исключено, что в Каракоруме в Ярославе виде­ли креатуру Бату-хана, отношения с которым у Туракины и ее сына Гуюка, ставшего в том же 1246 г. великим ханом, были враждебными.

Позже Александр Ярославич Невский получит от римского папы послание с призывом обратить Русь в католичество, и в нем упомина­лось о якобы имевшем место предсмертном желании Ярослава под­чинить Русскую церковь понтифику. Скорее всего, эти слова были чистым блефом: ведь сам папский посол Плано Карпини в своей «Ис тории Монгалов», написанной по материалам поездки в Каракорум, ничего не сообщает о таком факте.

Александр же был в это время Новгородским князем, что избавля­ло его от контактов с ханами, ведь этот юрод не был покорен монго­лами. Такое поведение выглядело особенно контрастно на фоне дей­ствий других князей.

После смерти Ярослава Александр стал сильнейшей политической фигурой в Северной Руси. Плано Карпини писал, что хатун Туракина звала к себе Александра сразу после убийства Ярослава, но тот не поехал, не желая разделить участь отца. Исследователи принимают с доверием это свидетельство о непокорности Ярославича.

Тем временем, на столе во Владимире сел следующий по старшин­ству сын Всеволода Большое Гнездо — Святослав, но санкции хана у него не было, что позволяло племянникам попытаться оспорить его права. Младший брат Александра Невского Андрей именно с этой целью отправился к Бату-хану, следом за ним засобирался в дорогу и сам Александр. Бату-хан переправил обоих князей в Каракорум. Исследователи отмечают, что после удаления от власти матери Гуюка Туракины, а затем и его собственной смерти, жизни Ярославичей были вне опасности.

В 1249 г. Андрей и Александр вернулись. Решение, принятое в Каракоруме относительно судьбы великого княжения, носило компромиссный характер и, учитывая тогдашние политические реалии, вы­глядело несколько странно. Александр получил Киев и всю Русскую землю, а Андрей — Владимирский стол.

В. Л. Егоров считает, что этот раздел был произведен в соответ­ствии с монгольскими традициями. В. А. Кучкин видит причину та­кого поворота событий в нежелании татар еще более усилить Алек­сандра. Андрей Ярославич же, по мысли исследователя, в данном случае лишь следовал воле монголов.

Своеобразна и не лишена логики точка зрения на данный вопрос Л. Н. Гумилева. Он пишет, что это деление столов между братьями, хоть и подкреплялось степной традицией, но основано было на «оче­редном женском легкомыслии» (имеется в виду легкомыслие вдовы Гуюка Огуль-Гаймишь).

По-новому подошел к решению настоящей проблемы П. О. Рыкин. Опираясь на исследования В. В. Трепавлова, он пришел к заключению, что здесь «перед нами попытка введения на Руси системы соправительства, корреспондирующей с монгольской концепцией власти».

Причину установления этой системы «нужно искать в архаическом сознании монголов», — считает он.

После возвращения князья находились во Владимире, здесь же были некоторое время и владетели других русских столов. Это обсто­ятельство натолкнуло В. А. Кучкина на мысль о прошедшем после приезда из Орды старших Ярославичей княжеском съезде во Влади­мире. На этом съёзде «должны были обсуждаться вопросы взаимоот­ношений с иноземной властью и распределение княжеских столов между князьями в настоящем и будущем», — считает исследователь.

Почему же Александр не поехал в Киев?

В. Л. Егоров видит три причины, по которым не состоялась эта по­ездка: 1) Киев был разорен после 1240 г.; 2) в это время развивалась экспансия Литвы на восток; 3) через территорию Киевского княжества проходили походы татар в Литву и Польшу⁴. А. А. Горский думает, что Киев ничего не давал политически, и Александр предпочел ему в бу­дущем стол во Владимире, сделав, тем самым, первый шаг по переходу общерусской столицы во Владимир. А. П. Григорьев высказал мысль, что Киевское княжение вообще было не нужно Александру, а интересовал его лишь титул великого князя Киевского, так как Ярославич имел «дальний политический прицел — переместить церков­ный центр в Северо-Восточную Русь». Этот титул позволил ему позже «взять под свою руку Киевского митрополита Кирилла».

Церковь

Здесь самое время дать некоторые пояснения относительно ситу­ации в высшем церковном управлении, сложившейся после Батыева разорения, пронесшегося над Русью черным смерчем. Беды народа решились разделить далеко не все церковные иерархи. Например, по­кинул свой город епископ Рязани перед нашествием. Для подобного поведения возможно найти и некоторое оправдание: конечно, гибель для владыки вместе с защитниками русских городов была почетна, но кто бы ставил священников, если бы на Руси не осталось епископов? В областях, где епископы погибли, долгое время особенно остро ощу­щался недостаток в священниках.

Незадолго до разгрома татарскими войсками Киева туда пришел из Никеи митрополит Иосиф, грек по национальности. Далее о нем нам ничего не известно. Его имя не упоминается в связи с падением Киева. Он просто пропал без вести. Мнение, что Иосиф бежал из Ру­си, кажется весьма вероятным. Кроме страха перед надвигавшейся монгольской угрозой, Иосифом могли руководить дипломатические расчеты: Византия желала иметь с ханами мир и даже династическое родство.

Русская митрополия издавна действовала на принципах самоуправ­ления, однако с таким важным исключением, как назначение ее главы из Константинополя. В какой-то степени это обусловливалось тем, что в разобщенной на практически суверенные земли-государства Руси митрополит-русский неизбежно должен был столкнуться с некото­рыми трудностями в установлении своей власти над всеми русскими землями-государствами. Но все же не это было главным, ведь трудно поверить, что в течение нескольких столетий не находилось русского по происхождению иерарха, способного подняться над местечковыми интересами какого-то одного княжения и завоевать авторитет на всей Руси. Более важным, видимо, было другое. Греки были заинтересова­ны в том, «чтобы иметь всегда в Киеве надежного и доверенного пред­ставителя, который будет соблюдать интересы патриарха и мерить их с интересами местной власти не в ущерб патриархии», сохранение контроля над Русской церковью было чрезвычайно важно для кон­стантинопольских властей. К тому же византийский император видел себя универсальным правителем для всех православных стран, а зна­чит и для Руси. Конечно, из этого вовсе не следует, что греческие василевсы имели какую-либо возможность непосредственно влиять на политическую ситуацию в Русской земле. Но все же и русские князья, и духовенство, и народ чувствовали свой, если можно так вы­разиться, духовный вассалитет от императора, и осознавали себя и свою страну как принадлежность единой православной ойкумены, во главе которой стоял властитель Константинополя.

Теперь же уход никейского ставленника дал Руси возможность поставить на митрополию соотечественника. Как писал митрополит Макарий: «То был первый, хотя едва заметный, шаг к ослаблению зависимости нашей Церкви от византийской кафедры». Вообще, по каноническим правилам, патриархи должны были поставлять в митрополиты человека, избранного собором местных епископов, но для Руси это правило никогда не работало. Царьград всегда ревниво обе­регал прерогативу назначения главы Русской церкви по своему усмот­рению. (Основной причиной этого, скорее всего, была боязнь того, что хиротония русского по происхождению иерарха могла привести в перспективе к получению Русской церковью статуса автокефаль­ной). Теперь же грекам могло казаться зазорным посылать митропо­лита в покоренную Русь, да и их собственные дела шли неважно, в связи с потерей Константинополя. (С 1240 по 1243 г. после патриар­шества Германа II и краткого правления Мефодия II оставалась неза­мещенной и кафедра самого патриарха). Русские князья стали пы­таться возвести своих ставленников на митрополичий пост. Михаил Всеволодович Черниговский, желавший видеть верховным пастырем Руси «своего» человека, провозгласил митрополитом Петра Акерови- ча — игумена монастыря Спаса на Берестове, «не считаясь с дезер­тировавшей греческой властью». При этом князь должен был мирить­ся с тем, что границы его власти совпадали с границами власти Петра: нового пастыря не признал Даниил Романович; вероятно, что его кандидатура не получила поддержки и в Северо-Восточной Руси⁵.

Татарская угроза волновала и западные страны. Синибальдо Фиески, ставший в 1243 г. папой Иннокентием IV (1243—1254), считал ее нейтрализацию одной из основных задач. Посланный к нему Михаи­лом Черниговским за помощью против татар нареченный митрополит Петр был выслушан на Лионском соборе 1245 г. (об этом сообщают Матвей Парижский и анонимная хроника Бёртонского монастыря).

Этот собор был направлен, в первую очередь, против Фридриха II, а заключение на нем унии латинским императором Болдуином II и ла­тинскими же патриархами Константинопольским и Антиохийским должны были повысить авторитет папы. Одним из вопросов собора был отпор татарскому натиску. Вообще, «восточный» вопрос сильно волновал участников собора. Кроме монгольской угрозы, его делегатов беспокоила организация освобождения павшего в 1244 г. Иерусалима и судьба Латинской империи.

Вероятно, миссия Петра не была удачной, так как его «патрон» — Михаил Черниговский, к тому времени потерял свое твердое положение на Руси: Ярослав Всеволодович получил от монголов старшинство над всеми русскими князьями, Даниил Галицкий на Юге стремительно на­бирал силу, и курии было невыгодно делать ставку на далеко не самого сильного князя и его митрополита, не имевшего поддержки повсюду в русских землях. (Хотя с мнением о желании Рима максимально ис­пользовать ослабление Руси спорить не приходиться, ведь в источниках есть указание на то, что еще в 1240 г. после взятия Пскова немецкими рыцарями горожан «перекрещивали» по католическому обряду).

Верховным пастырем Руси стал другой человек — Кирилл, став­ленник Даниила Галицкого. Ипатьевская летопись называет его мит­рополитом еще под 1243 г. В 1250 г. Кирилл был «послан Данилом и Васильком на поставление митрополье Рускои». Греки не протестовали, что объясняется их замешательством и бегством Иосифа. Ви­зантийские власти были вынуждены возвести Кирилла на высший церковный пост Руси, создав, тем самым, прецедент. До сих пор они считали, что Русский митрополит должен быть обязательно греком, и митрополиты-русские лишь ставились на Руси, но их утверждение не санкционировалось Константинополем. Первое исключение греки сделали по своей воле: на место бежавшего Иосифа не нашлось у них охотника: греки в Никее не интересовались разоренным Киевом. Воз­можно, на Русь распространилось благосклонное отношение терявшей силу греческой власти к славянским Церквам.

Митрополита Кирилла иногда отождествляют с печатником Дани­ила Галищсого, упоминающимся в летописи. Представляется, что это совсем не обязательно одно и то же лицо, и кем был Кирилл до своего поставления — неизвестно. Понятно, что Галицкий князь был заин­тересован в том, чтобы найти человека, разделявшего его взгляды в духовной сфере. А в тех условиях это означало — готового к компро­миссу с Римом. Но Даниилу Романовичу совсем не обязательно было искать кандидата в митрополиты среди «новуков», т. е. лиц, не имев­ших духовного опыта. Это автоматически означало бы, что первоие­рарх не будет иметь серьезного авторитета. А потому логичнее было бы постараться возвести в высокий сан более достойного человека. Б. Н. Флоря справедливо указал на то, что духовенство Галицкой зем­ли было в курсе планов своего князя на союз с папой. Но исследователь

полагает, что его роль была достаточно пассивной. Нам все же представляется, что это утверждение историка нуждается в некоторой корректировке. Да, действительно, инициатива сближения с римской курией исходила от светских властителей, но использовать волюнта­ризм они не могли, так как власть князя в тот период имела отнюдь не монархический характер. Однако серьезного сопротивления, судя по сообщению источников, ни у клириков, ни у народа княжеская по­литика не встретила. Более того, Плано Карпини пишет о своих пере­говорах с Даниилом и Васильком на обратном пути из Орды: «Они (князья) совещались между собою, с епископами и другими достойными уважения людьми о том, о чем мы говорили с ними, когда ехали к татарам, и единодушно ответили нам, говоря, что желают иметь господина папу своим преимуществен­ным господином и отцом, а святую Римскую Церковь владычицей и учительницей, причем подтвердили все то, о чем раньше сообщали по этому поводу через своего аббата». Судя по контексту, под «достойными уважения» людьми здесь могут подразумеваться, в том числе, представители высокопоставленного духовенства, напри­мер, настоятели монастырей. Один из них («аббат», по терминологии Плано Карпини) был даже послан к папе в качестве посла. Кто-то из них мог быть отправлен и в Никею для поставления.

Почему же Кирилл поехал для хиротонии не в Рим, а в Никею? Ве­роятно, это связано, во-первых, с традицией: Русь, как было сказано вы­ше, все еще ощущала себя частью православной ойкумены, духовным центром которой оставалась Византия, изменить сознание в один момент было просто невозможно. Во-вторых, что также немаловажно, посылать кандидата для хиротонии к папе было политически нецелесообразно. Поставленный в Риме иерарх не сумел бы распространить свою власть на всю Русь, а планы Галичины были широкими: Даниил задумывался о создании мошной антитатарской коалиции, и митрополит мог в этом оказать значительное содействие. К тому же чрезвычайно важным обстоятельством было нежелание Даниила накрепко связывать себя с курией, ведь полной уверенности в ее помощи, конечно же, не было. А принятие землей пастыря от католического мира было шагом слишком серьезным и ответственным, спешить с ним не стоило. В то же время, контакты с Римом делали более весомыми шансы на поставление кан­дидата от Галичины в Никее: ведь в случае отказа существовала реаль­ная угроза принятия митрополита от папы. Видимо, Даниил Романович достаточно умело старался извлечь из контактов с курией все возмож­ные дипломатические выгода.

Хиротония Кирилла, на наш взгляд, подтверждает тезис о том, что поставления митрополитов для Русской церкви во второй половине XIII и XIV вв. не были делом исключительно церковным. Напротив, такие хиротонии отражали «состояние русско-византийских отноше­ний», мнение князей и внутриполитическую борьбу на Руси. Конечно, при этом важную роль играла и личность самого кандидата в митро­политы.

Вероятно, изначально церковная власть Кирилла не распространя­лась на северно-русские земли, после же утверждения от патриарха он решил поехать на Север Руси. Его предшественники этого не дела­ли. Вообще частые разъезды по подвластным землям — особенность правления митрополита Кирилла. Разъезды в те времена были очень затруднительны и даже опасны. «Надобно удивляться трудам митро­полита Кирилла, который в долголетнее правление свое едва ли один год провел на одном месте».

Очевидно, что прежде всего новый Русский митрополит хотел распространить свою власть на Север Руси, ведь Киев потерял прежнее значение. Возможно, что в Днепровской столице первоиерарх просто в тот момент не мог бы найти даже подходящего его сану пристанища. На Севере же можно было получить и финансовую поддержку. Кроме того, митрополит вершил свой апелляционный суд, что было его дол­гом и одновременно источником дохода (за совершение суда пола­гались «кормления»). Митрополит завел, тем самым, новую форму апелляционного суда — теперь не к нему ехали, а он сам объезжал свою паству. Здесь можно увидеть аналогию с «полюдьем» — объ­ездами князьями своих земель. Кирилл был хорошо знаком с этим явлением, он понимал, что оно утратило свои языческие признаки (процесс этот шел уже с рубежа XI—XII вв.), и решил использовать «полюдье» для нужд своей кафедры. Для преемников Кирилла путе­шествия по подвластным землям станут нормой. Нельзя забывать, что Киевским князем в тот период был Александр Невский, получив­ший от татар «Кыев и всю Русьскую землю».

В это время на Руси начал складываться союз Даниила Галицкого и Андрея Ярославича, направленный против татар. Это коалиция бы­ла скреплена браком Андрея Ярославича с дочерью Даниила, венчал молодых сам Кирилл. Значит, перед нами еще одна причина поездки пастыря на Север: он был посредником в заключении союза между князьями — сторонниками вооруженной борьбы с монголами. Веро­ятно, в то время Кирилл был врагом татарской власти, и мы видим, что он при первом своем появлении «выступил на Суздальской земле как политик, явно связанный с Галицким князем» и его планами.

Находясь на Севере, митрополит в сопровождении Кирилла Ростовского посетил Новгород, где поставил архиепископом Далмата. С этого момента посещения митрополитами Волховской столицы бу­дут повторяться, причиной чего было, среди прочего, усиление роли Новгорода в политико-экономическом раскладе сил на Руси. Такое усиление стало возможным, в том числе, и благодаря тому, что город сумел избежать разорения в 1238 г.

Прибытие в город митрополита, да еще в сопровождении епископа Ростовского было, конечно, само по себе далеко не рядовым событием. К тому же с заступничеством соименного обоим архиереям святого — Кирилла Иерусалимского — новгородцы связывали избавление от войск Бату-хана. Это должно было еще более усилить произведенное на жителей приездом иерархов впечатление.

В самом Новгороде в 40-50-е гг. XIII в., как мы постарались показать выше, в условиях постоянной военной угрозы особенно возрос авто­ритет Александра Невского, с которым митрополиту теперь и пред­стояло постараться выстроить конструктивные отношения. Вероятно, во время визита Кирилла Александр Ярославич смог расположить к себе митрополита своими антикатолическими воззрениями, что обес­печило ему в будущем поддержку главы Русской церкви. Сам Кирилл почувствовал опасность сближения с папской курией в Никее (там же он, вероятно, получил и строгие антипапские инструкции от пат­риарха). Митрополит изменил свои первоначальные взгляды, и у него теперь не могла вызывать симпатии ориентация Даниила Галицкого на союз с Римом. Возможно, именно благодаря усилиям главы Русской церкви Даниил первоначально отказался принять королевскую корону от папы.

Примерно к этому времени исследователи относят попытку рим­ской курии войти в контакт с Александром Ярославичем для распро­странения своей власти на северно-русские земли. После неудачи военных походов начала 40-х гг. XIII в. на Русь с целью подчинения ее власти папы, Рим сменил тактику. Особенно настойчивым становит­ся дипломатический зондаж «русской почвы» во время понтификата Иннокентия.

Житие князя сохранило известие о визите к нему посланников из Рима, а также гордый ответ, который им дал Ярославич на пред­ложение принять католичество: «Некогда же приидоша къ нему по­слы от папы, из великаго Рима, ркуще: “Папа нашъ тако глаголет: Слышахом тя князя честна и славна, и земля твоя велика. Сего ради прислахом к тобе от двоюнадесятъ кординалу два хитрейшая — Галдада и Гемонта, да послушаеши учения ихъ о законе Божий”. Князь же Олександро, здумавъ съ мудреци своими, въсписа к нему и рече: “От Адама до потопа, от потопа до разделения языкъ, отразьмешениа языкъ до начяла Авраамля, от Авраама до проитиа Иисраиля сквозе Чермное море, от исхода сыновъ Иисраилевъ до умертвия Давыда царя, от начала царствия Соломоня до Августа царя, от начала Ав­густа и до Христова Рожества, от Рожества Христова до Страсти и Воскресения Господня, от Въскресения же его и до Возшествия на небеса, от Възшествиа на небеса до царства Константинова, от на­чала царства Константинова до перваго собора, от перваго собора до седмаго — сии вся добре съведаемъ, а от вас учения не приемлем”. Они же възвратишася въсвояси».

Действительно, папой были отправлены две буллы Александ­ру. Первая от 22 января 1248 г. и вторая от 15 сентября того же года. Первое послание содержало в себе призыв принять римскую веру, ссылаясь на пример Ярослава Всеволодовича, которому, якобы, лишь смерть помешала ввести католичество на Руси; и просьбу извещать рыцарей о приближении татар.

Значительно более странно выглядит второе папское послание. В нем выражается радость по поводу приобщения Александра к ла­тинству и разрешение (?!) построить соборную церковь в Пскове.

Тон сентябрьской буллы предполагал положительный ответ на первое послание, но он так не соответствовал политике Александра, что имелись даже сомнения в том, кто был адресатом. В этой связи называли имена литовского князя Товтила и Ярослава Владимирови­ча — союзника Ордена в 1240 г.

А. А. Горский настаивает на том, что адресат буллы именно Алек­сандр. По его мнению, первую папскую грамоту Ярославич получил, находясь в Сарае, куда он ездил после смерти отца. Перед отправлени­ем в Каракорум, будучи в крайне неопределенной ситуации, князь дал, скорее всего, нейтрально-дружественный ответ, чтобы сохранить воз­можность выбора в зависимости от результатов своей поездки по степи. Делая шаг навстречу, Александр мог предложить построить в Пскове инославную церковь для приезжающих с Запада (в Новгороде такие церкви были). Ответ князя, как явствует из текста второй буллы, пере­дал архиепископ Прусский. Получив из вторых рук неверные сведения и неправильно представляя себе настроения Александра, папа и отпра­вил свою сентябрьскую грамоту. Прочитать ее Александр мог лишь уже вернувшись из Орды на Русь, где его ждали папские послы, получившие, как это явствует из вышеприведенного текста Жития, резко отрицатель­ный ответ. (Таким образом, недатированное свидетельство Жития Александра Невского о визите кардиналов Гольда и Гемонта можно отнести к 1250 г.).

О. Ф. Кудрявцев уточнил построения А. А. Горского, обратив вни­мание на то, что даты папских посланий, промежуток между которы­ми составляет лишь восемь месяцев, исключают возможность того, чтобы находящийся в Орде Александр успел ответить понтифику, а тот, прочитав его письмо, в свою очередь, успел бы отправить за этот срок новую буллу. В доказательство историк приводит объектив­ные данные длительности пути Плано Карпини от Лиона до Нижней Волги (почти год, 1245—1246 гг.), русского посольства на Ферраро-Флорентийский собор (более 11 месяцев, 1437—1438 гг.) и посольств С. Герберштейна, дважды преодолевшего много меньшее расстояние от Австрии до Москвы (4 и 3 месяца, 1516—1517, 1526 гг.). Однако, по существу, это мало меняет дело: Иннокентий IV и в этом случае вполне мог выдать желаемое за действительное, провоцируя князя дать положительный отклик на его призывы, ведь в том же втором по­слании речь, по сути, идет о том, что Александр уже благожелательно настроен по отношению к католичеству.

А. А. Горский приводит конкретные соображения, которыми мог руководствоваться Александр, отказавшись от сближения с курией. Прежде всего, во время поездки по землям татар Ярославич имел возможность оценить их военный потенциал, кроме того, он видел без­результатность контактов с Римом Даниила Галицкого. Важным было и то, что с 1249 г. шведский ярл Биргер с благословения папы начал окончательное покорение земель еми. Дополнительным «раздражи­телем» д ля русской стороны могло быть упоминание о кафедральном соборе в Пскове, напоминавшее об установлении епископии в захва­ченном Юрьеве и о взятии самого Пскова в 1240 г.

В. И. Матузова замечает, что и после Ледовой битвы Орден все еще представлял «для Римской курии немалую военно-политическую си­лу, на которую она опиралась, строя дипломатические отношения с Русью». Участие в переговорах с Александром архиепископа Пруссии, Ливонии и Эстонии в качестве представителя папы доказывает это.

Помимо этого, находясь всецело в плену современных установок политической целесообразности, историки часто упускают из вида еще один важный момент, на который вполне справедливо указал О. Ф. Кудрявцев: «Человек своей эпохи, князь Александр Ярославич был убежден, что должен наблюдать не только за сохранением и устро­ением мирской, прежде всего гражданской жизни своих подданных, на также и за духовным здравием, возможностью обрести спасение души. [...] Уступить папе и окатоличить Русь означало бы отказать себе и своим подданным, за которых князь также должен держать ответ перед Богом, в надежде спастись». Потому и ответ понтифику был предрешен.

Чуть выше было сказано о том, что антикатолические взгляды Ярославича, скорее всего, оказались близки митрополиту Кириллу; воз­можно, именно в присутствии первоиерарха князь дал ответ послам папы, чем, конечно, должен был расположить к себе главу Русской церкви.

Вообще, ко времени прибытия митрополита во Владимирской Руси сложилась особая ситуация в церковном управлении. Гибель еписко­па в великокняжеской столице сделала духовным центром земли Рос­тов, чей владыка Кирилл остался в живых благодаря своевременному уходу из города. До татарского нашествия Ростов проигрывал своему прежнему пригороду Владимиру в противостоянии в борьбе за влия­ние, и вот теперь появилась возможность для реванша, а епископу Кириллу, волею случая оказавшегося старшим иерархом Северо-Вос­точной Руси, отводилась здесь особенная роль. Прежде всего, дейст­вуя в интересах Ростова, он перенес тело убитого на р. Сить великого князя Юрия Всеволодовича в Ростов, нарушив тем самым сложившу­юся традицию захоронения великих князей в Успенском соборе Вла­димира. Весьма возможно, что ростовцы вслед за этим рассчитывали и на перенос политического центра земли в их город. Видимо, с этим связано и начало летописной работы при дворе епископа Кирилла, в то время как во Владимире после монгольского разорения летописание находилось в затяжном кризисе. Однако всем этим планам не сужде­но было сбыться: Ярослав Всеволодович настоял на перезахоронении тела погибшего брата, постаравшись в зародыше разрушить планы ростовцев. (Интересно, что еще в период вооруженной борьбы Кон­стантина и Юрия Всеволодовичей, выражавших интересы Ростова и Владимира соответственно, Ярослав выступил на стороне последнего.) Приезд же на Северо-Восток митрополита лишал Ростов и значения церковного центра, ибо, по прибытию первоиерарха, епископ Кирилл автоматически терял власть над великокняжеской столицей.

Великий князь Владимирский

В 1252 г. Андрей Ярославич оказал неповиновение ханской власти, он решил «с своими бояры бегати нежели цесаремъ служите». В резуль­тате, татары прислали против него войско во главе с Неврюем, которое настигло Андрея около Переяславля. Он был разбит, но смог бежать в Швецию. А татары «рассеялись по земле», разоряя Северо-Восточную Русь и уводя пленных. Александр же, совсем недавно оправившийся от приключившегося с ним недуга, пошел в Орду, где получил старшинство «во всей братии его»: он стал великим князем Владимирским.

Таким образом, антитатарская коалиция русских князей потерпе­ла крах. Вернувшегося из Орды Александра Ярославича встречал у Золотых ворот Владимира «митрополит и вси игумени и гражане». Вероятно, Кирилл окончательно понял тщету усилий сбросить власть ханов в данное время. Поддержка митрополита, безусловно, должна была оправдать действия Александра в глазах народа. В будущем Ярославич убедит в лояльности Кирилла ханскую власть (как добьет­ся и реабилитации для брата Андрея) во время своих поездок в Орду. Примечательно, что среди встречавших Александра не названы бояре. Вероятно, что владимирские бояре в то время противились политике лояльности ханской власти и поддерживали его брата Андрея.

Рассказ о событиях 1252 г. породил неумолкающую научную дис­куссию о роли Александра Невского в этом набеге монголо-татар. Некоторые исследователи считают, что антитатарская коалиция имела шансы на успех, но натолкнулась на политику Александра Невского, желавшего прекратить новые вторжения смирением. Особенно важ­но, что старшего Ярославича в данном случае поддержала и Церковь.

Дж. Феннел обращает внимание на одновременность ударов мон­голов против Андрея и Ярослава Ярославичей и против Даниила Га­лицкого. По мнению ученого, Александр навел врагов на Русь, желая отобрать власть у брата: «Стечение таких событий, как путешествие Александра в Орду и набег во главе с Неврюем, с одной стороны, во­енная акция между его прибытием в Сарай и триумфальным въездом во Владимир — с другой, почти не оставляют сомнений в соучастии Александра». С этого момента, считает английский историк, на Руси и было установлено иго. Позиция Александра подорвала «действенное сопротивление русских князей Золотой Орде на многие годы вперед». Дж. Феннел с доверием воспринял и сообщения В. Н. Татищева о жа­лобах Александра на брата при ханском дворе. И. Н. Данилевский пишет о Неврюевой рати как о следствии нежелания Андрея и Яро­слава Ярославичей признать права старшего брата на великое княже­ние, которые передал ему Бату-хан, вообще более благоволивший к Александру. Масштабы разорения Руси Неврюем историк сравнива­ет с погромом 1237—1238 гт. Я. С. Лурье полагает, что «политическая линия таких князей, как Андрей Ярославич и др., представляла собою серьезную альтернативу политике Александра». В. В. Каргалову шан­сы Андрея на успех совсем не кажутся призрачными, однако «антиордынские планы» великого князя Владимирского «столкнулись с по­литической линией на мирные отношения с завоевателями, которую последовательно проводил Александр Ярославич Невский и поддер­живала значительная часть других русских князей». А. В. Майоров видит в происках Александра причину экспедиции Куремсы против тестя Андрея Даниила Галицкого. Ф. Б. Шенк полагает, что передача великого княжения Владимирского была выгодна и ханской власти, рассчитывавшей с помощью Александра распространить данническую зависимость на Великий Новгород, и для самого Ярославича, желав­шего «упрочить свои внутриполитические великокняжеские пози­ции». Н. Ф. Котляр прямо заявляет о предательстве старшего брата (Александра) в отношении младшего (Андрея).

Однако подобного рода выводы вовсе не являются определяющими. В противовес доводам Дж. Феннела, О. Н. Московитина считает, что «сам факт похода Неврюя на Русь вовсе не доказывает того, что в этом повинен Александр Невский», политика же старшего Ярославича, по мнению исследовательницы, диктовалась «реальным соотношением сил между Ордой и Русью».

В. J1. Егоров говорит, что уже в самом разделе власти между брать­ями была заложена «мина замедленного действия». Возник конф­ликт, который, как думает историк, был вызван спором о соподчиненности Киевского и Владимирского князей. Характерно, что в этой ситуации Александр не пошел войной на брата, а обратился за по­мощью к хану, рассчитывая на «административное решение» пробле­мы Бату-ханом. Этот шаг стал фактически «продолжением печально известных русских княжеских междоусобиц». При этом В. Л. Егоров подчеркивает, что такие действия были созвучны эпохе. По его мнению, Александра не было с Неврюем во время набега последнего на Русь, что явствует из контекста летописи.

А. А. Горский полагает неверным сообщение В. Н. Татищева о жа­лобе Александра на брата. Здесь речь идет, говорит ученый, не об использовании неизвестного нам источника, а о догадке историка XVIII в., не очень критично воспринятой современной наукой. Поход Неврюя А. А. Горский видит не результатом усилий Александра, а «заплани­рованной акцией хана в рамках действий против не подчинявшихся ему князей». Бату-хан, разобравшись с внутримонгольскими распря­ми, вызвал к себе обоих Ярославичей для пересмотра раздела княже­ских столов, произведенного враждебным ему каракорумским пра­вительством в 1249 г.; Андрей не подчинился, следствием чего и стала татарская экспедиция. Кроме того, возможно, именно благодаря дип­ломатическим усилиям Александра этот набег носил более локальный характер, чем подобные походы 80-х гг. XIII в. и в 1293 г.

В. А. Кучкин думает, что целью поездки Александра в Орду было великое княжение. Причем исследователь полагает, что эти действия были согласованы как с Андреем, так и с другими русскими князьями во время княжеского съезда 1249 г. во Владимире. Андрей же выступил против ханов, не желая расстаться с великим княжением Владимир­ским, как того требовало решение съезда русских князей, после отъ­езда старшего брата в Орду.

На наш взгляд, верно, прежде всего, то, что сопротивление татарам в то время было гибельно для Руси, и Александром Невским (как и мит­рополитом) руководили «соображения реальной политики». Алек­сандр стремился остановить «развивающийся по нарастающей процесс образования все новых и новых суверенных и полусуверенных от центра общин» с помощью сильной публичной власти, которая должна была выступить органом «объединенного территориально и административ­но союза волостей». Т.е. речь в данном случае идет, не более и не менее, как о попытке формирования единого государственного пространства на территории Северной Руси.

Интересно проследить, как это стремление к централизации, т.е. к крепкой государственности, ставится в вину Александру Ярославичу некоторыми нашими современниками. Например, И. Н. Данилевский пишет: «Опираясь на помощь монгольских ханов, Александр Невский закрепил деспотические традиции управления Северо-Западными зем­лями Руси, заложенные его предшественниками». А отказ от безна­дежного сопротивления представляется И. Н. Данилевскому «пора­зительной по цинизму характеристикой» для национального героя Александра Невского. Очевидно, более благоразумным было, по мнению историка, превратить Русь в выжженную землю в результате повторного карательного нашествия монголо-татар (сопоставление И. Н. Данилевским масштабов Неврюевой рати с набегом Бату-хана едва ли правомерно, а вот в случае полного выхода из-под контроля Руси ханы могли бы организовать действительно огромный набег).

Рассуждая о событиях 1252 г., Л. Н. Гумилев выдвинул одно очень любопытное предположение о возможном братании Ярославича с сыном Бату Сартаком. Эта гипотеза вызвала широкий резонанс в научной сре­де. Напомним в двух словах, в чем заключается дело. Прежде всего, ученый указывал, что Андрей Ярославич готовил союз с Европой против монголов, не понимая катастрофических последствий этого шага, «зо­лотой венец Даниила ослепил его». В противоположность этому, Алек­сандр «великолепно разбирался в этнополитической обстановке, и он спас Россию». И далее Л. Н. Гумилев предложил ту самую мысль, о которой идет речь. «В 1251 г. Александр приехал в орду Батыя, подру­жился, а потом побратался с его сыном Сартаком...».

Многие ученые высказали скепсис относительно приведенной выше версии. Особенно критично подошел к ней В. Л. Егоров, утверж­дающий, что версия Л. Н. Гумилева бездоказательна и неверна хотя бы уже потому, что Александр как православный человек не мог уча­ствовать в обряде братания, во время которого смешивалась кровь братающихся в чаше с кумысом, а затем содержимое совместно вы­пивалось.

Думается все же, что указание В. JI. Егорова не совсем точно. Митрополит Иоанн в своей книге «Самодержавие духа» привел этот факт, который не имеет, с точки зрения современного иерарха-историка, ничего предосудительного. Действительно, в древности вступление в отношения побратимства в православной традиции не выглядело отступничеством и не являлось им по своей сути. А. А. Ткаченко дает следующее определение братотворению — «средневековый обряд церковного благословения двух христиан, не состоящих в кровном родстве, но стремящихся к тесному духовному общению и братской взаимопомощи в мирских делах. Появился в результате синтеза древ­него обычая побратимства, известного у многих народов, и христиан­ской практики вступления в “духовное родство”, возникшей еще в пер­вые века [новой эры]…».

Потому-то сомнений в том, что православный мог участвовать в обряде братания, нет. Особенно если вспомнить, что Сартак, возмож­но, был христианином. «Повесть о Петре, царевиче Ордынском» (па­мятник агиографического характера, повествующий о Чингизиде, принявшем христианство и перебравшемся на жительство в Ростов) сообщает нам о таком братании отпрыска царского монгольского ро­да с одним из Ростовских князей, совершенном в церкви епископом: «И только любляше князь Петра, яко и хлеба без него не яст, яко владыце братати их в церкви с князем. И прозвася Петр братом князю». Следовательно, и в древности обряд этот не выглядел отступничеством. Братание не пришло на Русь с монголами. Сведения о нем мы имеем еще в Киевское время. Так, в Киево-Печерском патерике читаем о дьяконе Тите и попе Евагрии, что они «два брата бяста по духу... ». Там же сообщается о неких Сергии и Иване, которые «приидоста въ церковь богонареченную, и ведоста свет, паче солнца, на иконе чюдней Бого- родичене, и въ духовное братство приидоста». И еще о двух братьях сообщает «Слово о блаженем Марце Печернице» из того же патерика. Нарушение обязательств к названному брату заслуживало жестокой кары, как это видно из повествования патерика.

Такие данные вполне соотносятся с мнением М. М. Громыко, кото­рая, основываясь на анализе былинных текстов и этнографического материала, пришла к выводу о прочности в народном сознании уз по­братимства, представлявшихся даже более важными, чем кровно-родственная связь. «В России братотворение согласовывалось с народным духом. Русские любили братство». Это подтверждается и тем, что, не­смотря на запрещение (в силу ряда причин) совершения церковного чина братотворения в XVII в., подобная организация отношений инди­видов продолжала существовать в России вплоть до XIX в. (разумеется, уже без всякого церковного чина): братались те, кому нужна была твер­дая уверенность в помощи товарища — бурлаки, казаки, а иногда и крестьяне, причем данное явление фиксировалось в разных губерниях.

Следовательно, было возможным вступление в братство право­славного князя с монголом, и делаться это могло совсем не обязатель­но по монгольскому «сценарию» — с питьем кумыса, смешанного с кровью. Братство могло быть духовным, налагало оно серьезные обя­занности, как мы видим это из патерика, и заключалось вполне по- православному⁴. Православное христианство было важным этнокон- солидирующим фактором древнерусского общества (это свойство оно сохраняло вплоть до XX в.⁵, а в какой-то мере и до сей поры), а значит, крестившийся иноплеменник утрачивал свое главное отличие и ста­новился для наших предков «своим».

Г. В. Вернадский верно подметил, что «во время путешествия Пла­но Карпини в Северной Руси (в 1246 г.) он не видел монголь­ских войск», в то время как «киевский регион, а также часть чернигов­ского региона и Подолия находились под непосредственным контролем монголов»; именно отсюда и набирались рекруты в монгольскую ар­мию. Действительно, исследователи обычно отмечают, что «до пере­писи власть ордынских ханов над Северо-Восточной Русью не приоб­рела каких-то определенных форм». Однако в начале 50-х гг. при хане Мунке в Каракоруме принимается решение о проведении всеобщей переписи для создания единой податной системы на территории всех стран, покоренных монголами. Перепись производилась монгольски­ми чиновниками, присылавшимися из центра. Так, в 1252 г. перепись проводится в Китае, в 1253 г. — в Иране, в 1254 г. — в Армении. Есть сведения, что и на Русь в 1253 г. был послан монгольский чиновник Бицик-Берке, но перепись, видимо, тогда не состоялась. В 1257 г. от­ветственным за сбор дани на Руси был назначен родственник Мунке — Китат.

В течение последующих лет отмечаются неоднократные поездки русских князей «в Татары». В 1256—1257 гг. туда ездили Ростовский князь Борис Василькович, суздальский — Андрей Ярославич, наконец, В. В. Каргалов характеризует этот период как время «оживленной дипломатической подготовки» к «проведению татарской переписи в Северо-Восточной Руси». Таким образом, возможно, перепись не была неожиданным для Руси мероприятием.

Наиболее полные сведения о татарской переписи в северо-восточ­ных землях Руси имеются в Лаврентьевской летописи. В ней сообща­ется, что зимой 1257 г. «приехаша численици исщетоша всю землю Сужальскую и Рязаньскую и Мюромьскую и ставиша десятники, и сотники, и тысящники, и темники, и идоша в Ворду, толико не чтоша игуменовъ, черньцовъ, поповъ, крилошанъ, кто зрить на святую Богородицю и на владыку». Это летописное сообщение вызывает много вопросов и, следовательно, споров и толкований. Условно его можно разделить на три части.

Последняя касается отношения монголо-татар к представителям Русской церкви, которые избежали «числа». Факт лояльности ордын­цев к носителям различных религиозных воззрений общеизвестен. Вряд ли и освобождение от налогов русских иерархов стало результа­том дипломатических усилий князей и, в частности, Александра Ярославича. Веротерпимость татар общеизвестна, и освобождение от выплат русского клира — лишь частный случай ордынской религиоз­ной политики. Нужно подчеркнуть, что во время переписи (да и до нее, со времени приезда Кирилла на Север) источники не дают нам права говорить о противодействии Церкви Орде. Конечно, митрополит, как и остальное духовенство, еще раз убедился в разумности пред­ложенного Александром курса. Неудачи Даниила Галицкого стали лишним подтверждением правильности такой политики.

Необходимо добавить, что, по нашему мнению, привилегии не про­вели никакой жесткой грани между Церковью и остальным обществом. Мы разделяем точку зрения о сохранении прежних отношений меж­ду духовенством и князьями, а также народа в целом. Кроме того, по всей видимости, после установления т. н. «ига» прекратился сбор цер­ковной десятины, от которой отказался сам клир «при виде всеобщего народного истощения».

Что до упомянутых в летописном сообщение «численицев», кото­рые «приехаша» и «исщетоша» все население Северо-Восточной Ру­си, а потом «идоша в Ворду», как это было и в других странах, то это монгольские чиновники-переписчики.

Видимо, монголо-татарская перепись преследовала две цели: во- первых, определить внутренние ресурсы населения Руси для возмож­ного использования их в военных походах; во-вторых, организовать упорядоченный сбор дани. Вряд ли под десятниками, сотниками и т. д. должно понимать монгольских чиновников и, таким образом, говорить о создании разветвленной сети ордынской администрации на терри­тории Руси как основы властвования. Организация, основанная на десятичном принципе, действительно существовала у монголо-татар. Она носила военно-территориальный характер. Но ведь она была при­суща не только этому этносу. Не менее древние истоки она имеет, в частности, у восточных славян. Десятичное деление имело место на Руси (в том числе, и Северо-Восточной) и в XI—XII вв. Первоначально сотенная система была связана с военной организацией, а затем стала выполнять судебно-административные и финансовые функции. Для большинства исследователей наличие этой системы на Руси является бесспорным фактом. Видимо, с этой организацией и столкнулись та­тары, устанавливая данническую зависимость на Руси.

Имело ли место сопротивление монголо-татарской переписи? Как мы видим, летописная информация об этом событии на Северо-Востоке чрезвычайно скупа. Но о нем сохранилось местное ярославское предание, опубликованное в конце XIX в. историком Ярославля К. Д. Головщиковым.

Согласно пересказу предания, «3 июля 1257 г. князь Константин, взявшись за оружие, вышел с многочисленной дружиной отразить неприятеля и вступил с ними в битву в предместье Ярославля за Которослью, на той горе, которая ныне носит название Тутовой. Ярославцы бились мужественно, но сила взяла верх; князь Константин был убит; много легло здесь и воинов, и поле сражения покрылось трупами павших в бою». Такова основа предания. Насколько оно достоверно? К. Д. Головщиков полагает, что «причин к недоверию» это сказание не представляет, к тому же оно приведено и в одной из летописей первой половины XVI в. Очевидно, историк прав: для сомнений ви­димых оснований нет.

Вместе с тем, не совсем понятно его недоумение: «Неизвестно, по какому случаю — выгнать ли желали наши предки надоевших им своими поборами татар из города, или не желали впускать их в город, но ярославцы прежде всех заявили протест свой против татарщины». Кажется, этот случай вполне очевиден: татары пришли в Ярославль, как и в другие города Северо-Восточной Руси, произвести «число» — перепись, против чего ярославцы и выступили.

Думается, что такое наше предположение подтверждается бли­жайшими событиями, находящимися в непосредственной связи с переписью, — «числом» в Новгороде в 1257—1259 гг. и восстанием 1262 г. против откупщиков в русских северо-восточных городах, одним из центров которого стал как раз Ярославль.

Новгородские коллизии 1257—1259 гг., непосредственно относя­щиеся к деятельности на Северо-Западе Руси Александра Невского, неоднократно становились предметом рассмотрения историков, по­скольку в них сплелись разнообразные аспекты как внутреннего, так и внешнего свойства.

В 1257 г., как сообщает новгородский летописец: «Приде весть изъ Руси зла, яко хотять Татарове тамгы и десятины на Новегороде; и смятошася люди чересъ все лето... Той же зимы приехаша послы та- тарьскыи съ Олександромь... и почаша просити послы десятины, там­гы, и не яшася новгородци по то, даша дары цесареви, и отпустиша я смиромь...».

Таким образом, уже только «весть», т.е. слух о предполагаемых татарских мероприятиях, вновь всколыхнул Новгород, в котором и так уже в течение нескольких лет было неспокойно. В исторической литературе хорошо известен феномен слуха как возможного фактора социального взрыва. В частности, современный французский историк Ж. Делюмо, обобщая большой фактический материал, писал, что «в докапиталистической Европе слухи и бунты были неразделимы, где бы они ни происходили и каким бы ни был их размах». Зачастую это были именно «слухи о повышении налогов». Такого же рода случай имел место и в Новгороде. Достаточно было «вести»-слуха, чтобы город (а может быть, и округа) пришел в движение, длившееся, судя по всему, несколько месяцев («и смятошася люди чересъ все лето»).

Далее заметим, что «зла весть» пришла, видимо, из Владимиро- Суздальской земли, где вовсю шла или уже была закончена перепись, о которой, к сожалению, как мы выяснили, знаем очень мало; но тем ценнее, как увидим, относительно пространное новгородское сообще­ние. Однако с «Низа» пришла не только весть, но и сами монголы, да еще с Александром Ярославичем. Новгородцы еще не встречались ли­цом к лицу с «татарами»: в 1238 г. поход на Новгород, напомним еще раз, был прекращен за 100 верст от города. Спустя 20 лет Новгородская земля воспринималась монголами как неизвестная и неизведанная ими территория. Возможно, они уповали на Александра, видимо, по­могавшего им провести перепись на Северо-Востоке Руси (хотя о ка­кой-либо его роли в северо-восточной переписи летописи умалчивают).

Послы стали «просити» десятины и «тамгы». Что понималось ими под десятиной, нам (по рязанским событиям) известно. Но что такое «тамгы»? А. Н. Насонов писал, что «просьба дать “тамгы и десятины” была просьбой дать “число” и согласиться платить “тамгы”». Это объ­яснение ясности не вносит. Большую определенность мы видим у англоязычного историка Дж. Феннела, для которого «тамга» — тамо­женный налог, «очевидно, в форме процента на купеческий капитал². Такое понимание опирается на некоторые источники, недвусмыслен­но связывающие «тамгу» с торговыми операциями³. Однако исследо­ватели называют и другие функции «тамги». Не дает ли это возмож­ность по-иному подойти к новгородской ситуации 1257 г.?

Сведения о тамгах мы находим в литературе, посвященной тради­ционному мировоззрению тюрков. «Единой точки зрения на их (тамг) природу не существует. Большинство исследователей связывает происхождение тамг у кочевых племен Центральной Азии с возникновением и развитием института собственности на скот. Ос­новное значение этого слова в тюркских языках — тавро, знак соб­ственности, которым клеймится скот (в том числе, и прежде всего, лошади)... Все известные памятники, в той или иной степени отразившие древнетюркскую историю и культуру, засвидетельство­вали употребление тамг в качестве родовых и племенных знаков собственности». А вот сообщение армянина Киракоса Гандзакеци: «Где бы ни нашли они (монголы) [лошадь], отбирали, более того, если на ней оказывался их знак (ведь каждый военачальник клей­мил весь свой, а также отобранный [у населения] скот, выжигая на те­ле [животного] свой знак), и если даже [лошадь] была куплена у них самих, люди из другого отряда отнимали [лошадь] и наказывали [вла­дельца] как вора».

В Новгороде требования «тамгы» и могли означать попытку пересчитать и/или поклеймить коней, сделав их, тем самым, собственностью «рода» монголов и их ханов. Мы не знаем, должен ли был по­следовать за этим увод их в монгольское войско или нет, но возможно предположить, что «тамгы» представляли собой одну из расшифровок номенклатуры требуемой десятины.

Вместе с тем, термин «тамгы» имел и более широкое содержание. «Без сомнения, в прошлом тамга была не только клеймом, которое выжигали, чтобы пометить скот. Сфера применения этого знака была много шире — он служил символом рода и его власти». «Некоторые тамги имели сакральное значение», а «при возникновении государ­ственности тамги утверждались как родовые знаки отличия и собст­венности государями-ханами». «Традиция обозначения группы через систему маркеров восходит к глубокой древности. Согласно предани­ям, бытующим у многих тюрко-монгольских народов, государственная, мироустроительная деятельность средневековых правителей начина­лась с упорядочения социальных структур путем введения их развер­нутой индексации... Введение этих маркеров вносило порядок и “за­коносообразность” в окружающий человека мир». Таким образом, возможно также, что требования «тамгы» означали, так сказать, при­общение новгородской территории к ханским владениям, что и долж­но было повлечь, в свою очередь, в качестве упорядочения, «развер­нутую индексацию», т. е. «число», перепись.

Но как бы там ни было, «просьбы» монголов не достигли цели. По «тамгы и десятины» новгородцы «не яшася», видимо, увидев в этом — так или иначе — посягательство на свою суверенность. Но, вместе с тем, с послами разошлись, как новгородцам казалось, полюбовно, от­купившись дарами: «даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь» (хотя по Рогожской летописи — «выгнаша ихъ не давше»).

В 1259 г. подход монголов к Новгороду был уже иным. Монголы, видимо, сделали вывод из предыдущего противодействия новгородцев, и на этот раз их приход содержал новые элементы. В чем же состояло отличие? В 1257 г. с ними был Александр Ярославич. Но его поддерж­ка — силой и авторитетом — не привела к желаемому результату; ставка монголов на него не принесла им успеха. Монгольские послы, по сути, мягко, но решительно были выдворены из пределов Новго­родской земли.

Теперь же «приехаша оканьнии Татарове сыроядци Беркаи и Ка- сачикъ с женами своими, инех много; и бысть мятежь великъ в Новегороде, и по волости много зла учиниша, беруче туску оканьнымъ татаром». Таким образом, во второй раз (первый раз — в Рязани) монгольские послы приезжают с качественно иной «группой поддерж­ки» (не отвергая, впрочем, и Александра). «Беркаи и Касачикъ» вошли в Новгородскую землю, специально отмечает летописец, «с женами своими». Названные послы, вполне вероятно, представляли, соответ­ственно, «имперскую» и ордынскую администрацию, причем Беркай (Бицик-Берке) был еще в 1253 г. послан великим ханом произвести «исчисление народу в России».

Что касается «жен», то источник не дает нам возможности, как в рязанском случае, прямо говорить, что они были тоже «чародеицами». Но сам факт появления женшин в трудной для монголов ситуации показателен. Видимо, не для демонстрации красоты своих «хатуней» привозят их в Новгород Беркай и Касачик. Опасность данного предприятия была очевидной. Впрочем, «свои» еще не означает, что эти женщины (которых, кстати, могло быть и не обязательно две) были именно женами «дипломатов». Они вполне могли быть «их» прорица­тельницами, «шаманками», просто приданными послам, приставлен­ными к ним для более успешного ведения дела. Представляется, что «жены» все-таки должны были исполнять какую-то важную функцию. Очень вероятно — ту же, что и в Рязанской земле в 1237 г.; расколдо­вать эту «ощерившуюся» неприятельскую территорию, обезопасить ее для себя и своих соотечественников, а в итоге обеспечить сбор пани. Думается, на такое понимание ситуации указывает и их маршрут: они стали «ездити» по Новгородской волости.

Конечно, «чародейство» оставалось внутренним делом монголов- «сыроядцев», неведомым новгородскому летописцу. Он же отметил их явные деяния: послы «с женами» в волости «беруче туску», чем «много зла учиниша». В этой связи возникает вопрос: что такое «туска»? «Туска» в форме «тузгу» зафиксирована еще в древнетюркском словаре XI в. Махмуда Кашгарского. Это был специальный сбор: «под­ношение еды, припасов в дорогу близким или родственникам». На наш взгляд, В. Г. Тизенгаузен дает совершенно определенное понима­ние «тузгу»-«туски» как «провианта и подарков для прибывающих владетелей или послов». В нашем случае мы это и видим: послы «бе­руче туску», по своим обычаям. Иначе смотрели на их деяния новго­родцы. Почему летописец говорит о «многом зле»? Видимо, потому что «дары» уже ранее были даны новгородцами монголам — в 1257 г. Снова новгородцы «дарить» не видели необходимости и не хотели, к тому же в пользу не «цесаря», а «послов».

Так закончился второй этап их «общения» с новгородцами. Но на этот раз большого перерыва между вторым и следующим этапом не было. В 1259 г. монголы прибыли в Новгород с твердым намерением добиться переписи. Для идеологического обеспечения они вновь (как и в Рязани) прибегли к испытанному методу — привлечению женщин. Видимо, монголы были подкреплены и в военном отношении: вместе с послами было «инех много»,

Весть об их намерениях, как это часто бывает, пришла в Новгород раньше, нежели появились там сами послы: «Той же зимы приеха Михаило Пинещиничь из Низу со лживымъ посольствомь, река тако: “аже не иметёся по число, то уже полкы на Низовьскои земли”; и яшася новгородци по число».

Что означает «лживое посольство»? Возможны два объяснения. Либо его ложность касалась «полков», якобы стоящих где-то во Вла­димиро-Суздальской земле², либо лживым оно названо летописцем как бы по сравнению с последовавшим потом настоящим татарским посольством, произведшим действительную перепись.

Как бы то ни было, появление татар повлекло за собой «мятежь великъ в Новегороде»: «И нача оканьныи боятися смерти, рече Олександру: “дай намъ сторожи, ать не избьють нас”. И повеле князь стеречи их сыну посадничю и всем детем боярьскымъ по ночемъ». И только обезопасив себя таким образом, монголы приступают к тому, ради чего они прибыли в Новгород, и открыто объявляют об этом: «И реша Татарове: “дайте намъ число, или бежимъ проче”». Реакция новгородцев (по крайней мере, той массы, которую летописец назы­вает «чернью») была следующей: «Чернь не хотеша дати числа, но реша: “умремъ честно за Святую Софью и за домы ангельскыя”». От­куда такой отпор и такое самопожертвование? Ведь городу отнюдь не грозил неминуемый разгром, равно как новгородским святыням ра­зорение. Ученые пытались объяснить этот факт. Так, по М. Н. Тихо­мирову, центр тяжести ответа должен лежать в плоскости «борьбы с злоупотреблениями татарских послов»: «...“меньшие люди” сопротивлялись не установлению переписи, а ее условиям, отягощавшим именно бедные слои населения». В. А. Буров пишет о «национально­религиозном характере» этого выступления — о «противостоянии “окаянным” татарам-иноверцам». В утверждениях М. Н. Тихомирова и В. А. Бурова, безусловно, есть своя «правда». Но при этом, как нам представляется, оба объяснения имеют некоторую общую и мировоззренчески более глубокую подоснову.

В литературе данного вопроса мы нашли немного упоминаний об этом. Одно из них принадлежит Н. Д. Чечулину. «Едва ли можно объяс­нить это (выступление новгородцев) одним простым желани­ем не дать татарам сведений о числе жителей... — размышляет он, — вероятнее, что перепись возбуждала против себя, как дело новое, небы­валое». Добавим, тем более — осуществляемое чужаками, иноверцами, как заметил Н. А. Клепинин. Но Н. Д. Чечулин не останавливается на таком объяснении. Он пытается заглянуть вглубь народного сознания. «Но может быть, — осторожно говорит он, — некоторую роль играло тут и представление, отчасти до сих пор живущее в народе, что в неко­торых случаях считать, весить, мерять есть дело грешное и неугодное Богу». Н. А. Клепинин прямо указал на имевший место «мистический страх перед переписью».

Догадки Н. Д. Чечулина и Н. А. Клепинина подтверждаются сравнительно-историческим и этнографическим материалом. Прежде всего, отметим, что в данном случае мы имеем дело с явлением архаического порядка, названным французским антропологом Л. Леви- Брюлем «мистическим» или «пралогическим» мышлением. Непосредственно к рассматриваемому нами случаю может быть отнесено следующее его наблюдение, имеющее характер обобщения принципов древнего «счисления». «В коллективных представлениях, — пишет он, — число и его числительное столь тесно сопричастны мистическим свойствам представляемых совокупностей, что они выступают скорее мистическими реальностями, чем арифметическими единицами». При­чем даже в обществах, которые поднялись до отвлеченного представ­ления о числе (а к ним, без сомнения, принадлежало новгородское общество), «мистические значения и свойства» определенных чисел продолжают сохраняться.

Ж. Делюмо, анализируя причины страха и социальных недовольств в средневековой Европе, называет среди них новизну того или иного предприятия. «Новизна, — замечает он, — была и есть категорией неизвестного. В наше время новизна прельщает. Раньше, наоборот, она страшила людей». Он отмечает, что прямой причиной ряда на­родных бунтов были налоги. «Но налоги были не только еще одним бременем, д авящим на усталые спины, это было к тому же новшеством. Это было одной из форм неизвестного... введение новых податей и даже только слухи о них часто служили детонатором бунтарского взрыва».

Наконец, Дж. Дж. Фрэзер отмечает присущие многим народам «чувства отвращения к подсчету людей, их скота или имущества». Обобщая материал в целом, он констатирует, что «вообще все население не любит, чтобы его считали, из боязни, что это привлечет вни­мание злых духов и приведет к смерти некоторых людей».

Безусловно, нечто похожее восприятию переписи различными на­родами мы видим в 1259 г. в Новгороде. Возможно, что столь яростный отпор новгородцев был вызван, кроме общего «предрассудочного» неприятия переписи, и конкретными обстоятельствами ее проведения.

Здесь мы, похоже, встречаемся еще с одним проявлением древней­шего «менталитета» — страхом перед точным числом. Вот еще один пример из книги Дж. Дж. Фрэзера: «Большое количество людей или обширное стадо скота масаи считают в круглых числах; имея же дело с небольшими группами людей или скота, они разрешают себе до­вольно точно сосчитать общее количество, не перечисляя, однако, отдельных особей группы». Страх точного счета С. А. Токарев, ком­ментируя Фрэзера, объясняет той стадией развития человеческого сознания, когда «еще отсутствовали абстрактные числа», заменявши­еся идеей «совокупности» числа — числа, не расчлененного еще на единицы, откуда «три — множество, откуда сакральные и символиче­ские числа».

Заметим при этом, что в Северо-Восточной Руси (в «Суждальской и Рязаньской и Мюромьской» землях) исчисление народа в 1257 г. производилось, видимо, из десятичного принципа, кратно десяти, т. е. согласно «идее совокупности», исстари понятной и принимаемой на­селением. По всей вероятности, попытка отхода от этого принципа (т. е. придание переписи более индивидуального характера) в Новгоро­де придала событиям иной оборот.

Вместе с тем, в условиях длительно сохранявшихся в древнем и средневековом Новгороде архаических традиций, а у самих новгород­цев — архаического сознания, проявлявшихся по самым разнообраз­ным поводам и при различных обстоятельствах⁵, новгородское сопротивление монгольской переписи не представляло собой ничего из ряда вон выходящего.

Теперь, следуя хронологии событий, нам необходимо присмотреть­ся к тем острым противоречиям внутри самого Новгорода, которые сопровождали «влияние внешнего фактора».

Это тот вопрос, который являлся главным в отечественной исто­риографии, особенно XX в. Все советские историки в этих коллизиях усматривали проявление жесточайшей классовой борьбы в новгород­ском обществе. Нам кажется, что миф о классовой борьбе в данном случае успешно развеян нашим современником А. В. Петровым, рас­сматривающим эти события сквозь призму не классового, а социаль­ного противостояния «менших» и «вятших». Соглашаясь в целом с его выводами, мы позволим себе конкретизировать некоторые эпизо­ды, что исходит из нашего общего понимания их в рамках рассмотре­ния новгородско-монгольских отношений.

Итак, при кульминации событий представлены четыре стороны: «меншии», «вятшии», они же «бояре», татары и князь (судя по Лаврентьевской летописи, с братьями). Безусловно, главными дейст­вующими лицами являются здесь монгольские послы. Они диктуют условия, которые сводятся к проведению переписи — «числа». Как мы ввдели, это требование вызвало среди простых новгородцев, и без того взбудораженных событиями последних лет (по крайней мере, с 1255 г.), бурное недовольство. Исходя из суеверного (по нашим ра­циональным представлениям) страха перед переписью, «меншии» вообще отказались участвовать в «числе». Ситуация накалилась до предела. Тем более что «вятшие», видимо, не усматривали иной аль­тернативы, как подчиниться требованиям послов. В чем же они могли конкретно заключаться? Что предполагало монгольское «число»?

Еще во второй половине XIX в. в литературе наметились разногла­сия по данному вопросу. Одним из первых разобрал его К. А. Неволин: «В перепись монголами вносимы были все вообще жители, кроме изъ­ятых от платежа подати особенными ханскими ярлыками». И далее он рассуждает: «Как целью монгольской переписи было определить количество податей, которые покоренный народ должен был платить своим победителям, а для этого необходимо было взять в соображение имущество и источник доходов каждого лица, то она представляла не голое только исчисление лиц, но при имени каждого домохозяина в ней было показываемо также его податное имущество, бывшее ис­точником его доходов, и количество подати, которое он должен был платить сообразно этому». Таким образом, К. А. Неволин расставляет следующие акценты: 1) переписи подлежали все категории населения (кроме специально оговоренных) и 2) «при переписи и дани монголь­ской обращалось внимание на имущество лиц».

С ним не согласился Н. Д. Чечулин. Заметив, что летопись не «дает прямых указаний, как производилось это “число”: только ли считались люди, т. е. была ли это просто поголовная перепись, или производилось и какое-нибудь другое описание земель и оценка имущества», он все- таки отдает предпочтение первому варианту. Ряд летописных обсто­ятельств, по его мнению, указывает «на одинаковую для всех подать после переписи, подать поголовную». Следовательно, сходясь в том, что переписи подлежали новгородцы различных социальных кате­горий, исследователи разошлись в вопросе ее сбора: учитывалось ли имущественное положение новгородского «налогоплательщика», или имел место уравнительный принцип.

Эти расхождения были отмечены А. Н. Насоновым. Сам же он присоединился к К. А. Неволину, подчеркнув, во-первых, что при пере писи имелось в виду обложение, «соразмерное силам плательщиков», а, во-вторых, «злоупотребление бояр при переписи имущества». Фак­тически согласился с такими выводами М. Н. Тихомиров. Развивая второй тезис А. Н. Насонова, он пишет, что в 1259 г. речь шла «о не­правильном распределении налогов среди новгородцев, вследствие чего татарские поборы всей своей тяжестью падали на маломощных “меньших людей”, а бояре сравнительно легко несли это бремя. Сле­довательно, — продолжает М. Н. Тихомиров, — “меньшие люди” сопротивлялись не установлению переписи, а ее условиям, отягощав­шим именно бедные слои населения». В суждениях М. Н. Тихомиро­ва прослеживается явное стремление придать событиям оттенок клас­совой борьбы. Вместе с тем, он верно отмечает, что условия обложения исходили не только от внутренней ситуации, но и от монголов: «Сис­тема обложения создавала возможности для злоупотреблений, так как плательщики должны были облагаться данью в зависимости от своего имущественного положения, которое определялось хищными и продажными ханскими чиновниками». Полагаем, что здесь важно не сильное определение по адресу татар, а констатация того факта, что «плательщики должны были облагаться данью в зависимости от своего имущественного положения».

В этой связи шагом назад является мнение, высказанное В. А. Бу­ровым. Он считает, что «только черное, торгово-ремесленное населе­ние», т. е. новгородцы, входившие в сотни, «несло основные платежи». На это население и «должно было прийтись татарское “число”, деся­тина». Бояре же ничего не платили⁵.

Думается, это неверно. Во-первых, общая постановка данничес­кого дела у монголов была иной. Из источников известно, что данью облагалось все население, причем учитывалось его имущественное положение. Подход к жителям завоеванной страны у монголов зиж­дился, в основном, только на выгоде дани. «Среди благородных и подлых не бывает ни одного человека, который мог бы быть освобожден [от уплаты податей]», — говорит один китайский источник.

Естественно, что монголы были заинтересованы в сборе как можно большего ее количества, а это можно было сделать, собирая дань не с имущественно маломощного «черного люда» (но и с него тоже), а, на­оборот, с имущественно обеспеченного слоя: в новгородском случае — с «вятших», т. е. бояр. Во-вторых, сама летопись свидетельствует, что от монголов страдали и бояре. И ничего невероятного в такой поста­новке вопроса здесь нет, ибо из истории монгольских завоеваний из­вестно, что податные требования обращались к высокопоставленным лицам. Так, в Бухаре Чингис-хан «потребовал от жителей составления списка главных лиц и старейшин города и к ним обратил свои денеж­ные требования». В арабских источниках также сообщается, что монголы проявляли жестокость только по отношению к богатым³.

Вместе с тем, историки отмечают, что летописные сентенции по это­му поводу противоречат друг другу. Действительно, если в одном случае «звери»-татары пьют «боярскую кровь», то в другом — бояре «творят собе легко, а меншимъ зло».

«Не все ясно в этом рассказе, — пишет, к примеру, В. Л. Янин. — И прежде всего кажутся противоречивыми морально-социальные оценки летописца... Совместить эти оценки возможно, только разделив их. Пер­вая сентенция, несомненно, отражает позицию летописца; вторая, по- видимому, принадлежит боярам. Татары прибыли в Новгород пить кровь боярскую, но бояре находят способ сделать себе легко, а“меньшим”—зло, иными словами, перекладывают тяжесть ‘‘числа’’ на “меньших”, “чернь”». К этой точке зрения присоединяется (с некоторым «коррективом») Петров: «Путь разрешения данного противоречия, предложенный В. Л. Яниным, правилен». Позволим себе усомниться в этом.

Итак, после решительного отказа «меньших» дать «число», на вече, превратившемся в «супор», «вятшие» вначале, видимо, попытались убедить «чернь», а затем просто стали требовать от нее покорства. По словам летописи, «вятшии велятся яти меншим по числу». Дело шло к междоусобному столкновению, о чем недвусмысленно повествует летописец. Но этого не случилось. Нам неизвестно достоверно, по­чему удалось избегать кровопролития, но, судя по тексту, из-за того, что вмешался Александр Ярославич, находившийся доселе в новго­родской княжеской резиденции — Городище. «И бысть заутра, съеха князь с Городища, и оканьнии Татарове с нимь... ». Этим единственно верным поступком он как бы разрубает туго затянутый узел возникших противоречий. Понятно, недовольство осталось. И из-за того, что при­шлось пойти на мероприятие, неизвестно какие кары сулящее, и из-за того, что для «вятших»-бояр — «злых светом» выплата дани не была связана с таким напряжением, как для «менших». Поэтому, по мнению новгородского летописца, «творяху бо бояре собе легко, а меншимь зло». Но бояре отнюдь не были избавлены от общей переписи и, сле­довательно, от дани, как доказывает В. А. Буров. Летописец совершен­но определенно сочувствует не только «меншим», но и «вятшим», когда говорит, что «звери дивияя», т. е. монголы, наведены Богом «ясти силныхъ плъти и пити кровь боярьскую». Летописец в данном случае выступает достаточно объективно, одинаково сопереживая обеим сторонам, но резко отрицательно настроенным по отношению к тата­рам — «зверям» и «кровопийцам».

О боярской переписи свидетельствует и сама конструкция лето­писной фразы. Приведенные слова о боярах предваряются таким на­чалом предложения: «И почаша ездити оканьнии по улицамъ, пи-шюче домы христьяньскыя...». Под «домами христианскими», таким образом, понимаются, безусловно, и дома-усадьбы новгородских бояр.

Итак, перепись прошло все «светское» новгородское население. Но что являлось критерием сбора дани? Была ли она поголовной (по­душной), имущественной, поземельной или какой-то иной? Мы уже видели, что в историографии на этот счет нет единства. Источник го­ворит лишь достаточно определенно и ясно об одном — перепись была подворной. «Регулярному сбору налогов с покоренных народов пред­шествовала подворная перепись, получившая на Руси название “чис­ло”. Писцы-“численники” методично описывали дворы на территории каждого русского княжества». Так видит ситуацию А. П. Григорьев. Видимо, в целом с ним можно согласиться.

Достигли ли монголы своей цели в Новгороде? Стал ли он по результатам переписи регулярно выплачивать дань? В этой связи об­ращает на себя внимание сообщение Лаврентьевской летописи о том, что после переписи «Александра же оудержаша Ноугородци и чтиша и много. Олександр же давъ имъ рядъ и поеха с честью въ свою отчину». Видимо, речь идет о каких-то переговорах между Александ­ром и новгородцами, касавшихся, прежде всего, их взаимоотноше­ний. Они закончились успешно: стороны «урядились», существовав­шая прежде конфликтная ситуация была преодолена. Несмотря на бодрый тон летописца, новгородская миссия далась Александру Ярославичу с трудом. И это подчеркивается следующими словами самого же летописца, уже не скрывающего всех ее тягот: «Приеха из Новагорода Олександръ к святей Богородице в Ростовъ в среду страстным дне и кланяся святей Богородици и целова крестъ честный и кланяся епископу Кирилу: “отче святыи твоею молитвою и тамо в Новъгороде ехалъ есмъ здоровъ, и семо приехалъ есмъ твоею молитвою здоровъ”». «Боль и тяжесть этого похода» отмечает и Н. А. Клепинин.

Вместе с тем, вполне вероятно, что в Новгороде по свежим следам обсуждался и «татарский» вопрос. Возможно, что «ряд» предусматри­вал и какие-то обязанности Новгорода в отношении выплаты даней.

Для решения этих вопросов историки также, как правило, обраща­ются и к более поздним событиям — 1270 г. При этом наметились противоположные точки зрения. В. Л. Янин предполагает, что «дань с Новгорода поступала регулярно, и у хана не было причин для недо­вольства и вмешательства». A. Л. Хорошкевич сомневается в этом: «Сбор ее еще не стал регулярным явлением, ее нужно было “просить”, а не просто взимать... Впрочем, этот вопрос нуждается в дальнейшем изучении», — добавляет она. Думается все-таки, что ее предположе­ние более близко к реальной ситуации. Однако при этом необходима оговорка: видимо, следует исходить из того, что собирание дани на Ру­си монголами никогда не было жестко регламентировано. «Твердой» дани (как по количеству, так и по срокам сбора) также никогда не су­ществовало. Отсюда и термин «прошать». Это характерно не только для Новгорода, но и для других русских земель.

Таким образом, в Новгородской летописи, в отличие от Лаврентьевской, перед нами довольно подробно предстает деятельность монго­лов в русских землях, направленная на организацию даннического дела. Мы видим этапы и принципы, а также приемы и методы сбора различных налогов, видим, так сказать, своеобразный алгоритм уста­новления даннической зависимости на Руси.

Вместе с тем, не приходится сомневаться, что Новгородская земля, наряду с другими, вошла в систему даннических отношений, систему общерусского ордынского «выхода», испытав все тяготы этой зависи­мости. Об этом свидетельствуют и известия 1270 г., и факты привле­чения Новгорода к уплате дани великими князьями позднее, равно как и борьба между ними за преобладающее влияние в нем.

Саранская епархия

В 1261 г. в Сарае была создана православная епархия, а первым владыкой стал Митрофан. Этот факт привлекает пристальное внима­ние историков. В результате длительных исследований, удалось уста­новить причины образования этой епископии, которая фактически была объединена с Переяславской епархией.

Н. А. Клепинин назвал это событие «одним из главных дел митрополита» Кирилла, а совершено оно было, как считает ученый, ради русских пленных, находящихся в Сарае. А. Н. Насонов высказал мнение, что кафедра в Сарае появилась, так как хану (в данном случае — Берке- хану) были необходимы «непосредственные» отношения с Русским митрополитом. Архиерей в татарской столице стал «естественным представителем митрополита при ханском дворе». После восстановле­ния своей власти в Константинополе особый авторитет приобрел визан­тийский император; в этих условиях «Сарайский епископ явился как раз тем лицом, которому в качестве представителя русской иерархии было поручено непосредственно сноситься с Византией, выполнять обязанности посредника между Царьградом и Русской митрополией». Митрополит для такой роли не подходил: как полагал А. Н. Насонов, хан не доверял ставленнику непокорного Даниила Галицкого Кириллу (из-за этого, по мнению исследователя, русский архипастырь ни разу не был в Орде).

Б. Д. Греков о Сарайской епископии писал: «В столицу Орды Сарай отовсюду понаехало много русских. А так как здесь, на юго-востоке, на Азовском побережье и Северном Кавказе, с незапамятных вре­мен жило много славян, то неудивительно, что в Сарае очень скоро, в 1261 г., была организована специальная православная епархия...». На сходные причины организации новой епархии указывал и В. В. Мавродин, по словам которого «Сарайская епархия обслуживала живших в столице Орды... русских, а также сохранившееся древнерусское на­селение нижнего Дона, Приазовья и Северного Кавказа. Этаже епар­хия обслуживала уцелевшее от татарского погрома русское население Переяславской земли».

В. Т. Пашуто думал, что русско-византийские отношения были по­ставлены под контроль ордынских властей созданием епископии. Про­изошло это после русско-татарских и русско-никейских переговоров, в результате которых сохранился прежний порядок в русско-византийских церковно-политических отношениях. «Русско-византийские цер­ковные отношения были поставлены под контроль золотоордынских ханов посредством организации в 1261 г. в Сарае специальной русской епархии», — писал историк. Г. В. Вернадский полагал, что предложение об этом расширении границ Русской церкви исходило от Александра Невского и митрополита Кирилла. Берке-хан одобрил его, так как оно представляло собой «важный шаг в сторону координации дел Русской Церкви с монгольской администрацией». Зависимость от монголов защищала Русскую церковь от давления папы, а «монголы, в свою оче­редь, вполне отдавали себе отчет в возможности использовать русское духовенство в качестве посредников в их отношениях с Византией». Дж. Феннел считал, что созданием новой кафедры митрополит Кирилл установил постоянную связь Церкви с ханским правительством, а так­же получил «удобный дипломатический канал связи с Византийской империей». Думается, что второе высказанное английским ученым положение не совсем верно — удобной для Руси такая связь с Визан­тией быть не могла, ибо в данном случае было лучше сноситься напря­мую, нежели иметь посредников.

М. Д. Полубояринова называет несколько причин создания епархии в Сарае. Среди них следующие: в Орде было много русских пленных рабов, князей, купцов и т. д., нуждавшихся в церковном утешении; мон­голы, наладив свои отношения с Церковью, не видели оснований для противодействия расширению влияния Православия. Исследователь­ница признает и правильность пред положения А. Н. Насонова о желании монголов использовать Сарайских владык для сношений с Константинополем. М. Д. Полубояринова замечает, что от Сарайской кафедры князья и духовенство могли получать сведения об обстановке в ханской ставке, об отношении монгольского правительства к тому или иному князю; вероятно, Сарайский владыка и сам мог «в какой-то степени» влиять на это отношение. А. П. Григорьев называет сообщение летопи­си о поставлении «епископа Митрофана Сараю» «громом среди ясного неба». Инициатива здесь, по мнению ученого, исходила, прежде всего, от хана, ведь «именно он в то время был диктующей свою волю стороной». А. П. Григорьев также не отрицает, что монголы хотели исполь­зовать православный клир д ля налаживания отношений с султаном мамлюков Бейбарсом I и с императором Константинополя. Еще боль­шей видят роль хана в появлении этой кафедры А. И. Плигузов А. Л. Хо- рошкевич. Историки пишут об этом: «В 1261 г. он (Берке-хан) переносит в Сарай центр Переяславской епископии, и Сарайский епи­скоп становится доверенным лицом Джучидов». Ученые согласны, что монголы хотели использовать православное духовенство как посредни­ков в общении с Византией. А. С. Хорошев полагает, что духовенство стремилось помочь подавить в плененных людях дух непокорности, однако такой подход к проблеме представляется исключительно тен­денциозным: ведь вера не давала забыть о Родине и влекла людей в родные места. В. Л. Егоров напоминает, что Берке-хан был мусульма­нином, а значит, Александру пришлось приложить большие усилия для создания епархии в Сарае, с помощью которой пленники получали связь с Родиной и через которую Александр Ярославич выкупал неволь­ников (что и было, по мнению исследователя, главной причиной воз­никновения новой кафедры). В то же время, полагает ученый, «подворье Сарайского епископа стало своеобразным дипломатическим представи­тельством Руси в Золотой Орде, деятельность которого выходила далеко за церковные рамки». А. А. Шенников считал главной функцией Сарайских епископов разведывательную. По мнению историка, именно ради этого епархия создавалась и ради этой цели великие князья и императоры Константинополя ее содержали. Н. А. Охотина думает, что Сарайская кафедра была выгодна как русским, так и татарам, а ее учреждение должно было быть оговорено «каким-то документом или устным соглашением». Исследовательница справедливо подчеркивает, что «не следует преувеличивать обособленность Сарайской кафедры: ее епископы принимали активное участие в жизни митрополии». А. Б. Малышев указал на новые возможные причины возникновения этой епархии, помимо названных другими исследователями. Это упрочение положения Церкви среда мон­гольского общества посредством проповеди и привлечение на русскую службу крестившейся ордынской знати.

Как мы могли увидеть, исследователи приняли положение А. Н. Насонова о желании татар использовать русское духовенство для связей с Византией и поставить сношения Руси с Константинопольским патри­архатом под свой контроль с помощью создания епархии у себя в столи­це. Большое значение вновь учрежденной кафедры иногда даже застав­ляет ученых преувеличивать значимость этого события и влияние на решения хана самого Сарайского владыки. Тезис о недоверии татар к митрополиту, скорее всего, неточен. Монголы были уверены в его лояль­ности, но, в силу своей занятости, Кирилл не мог отлучаться часто ни в Сарай, ни в Константинополь. Не следует недооценивать и естественной заботы русских властей и Церкви о своих плененных соотечественниках, тем более что помимо них у монголов проживало немало православных, например, здесь бывали греческие послы. Вероятно, в Сарае была со­оружена и православная церковь. А со временем церкви или часовни появятся во всех центрах Золотой Орды, где будет проживать более или менее большое количество русских людей. Привлечение же монголь­ских кадров на службу в Русь хотя и имело место, но все же едва ли принималось во внимание при организации епархии, хотя оно и стано­вилось естественным результатом миссионерской деятельности среди кочевников, которая, конечно, получила новый импульс с появлением архиерея в татарской столице. И среди новообращенных, как можно убедиться на примере «Повести о Петре, царевиче Ордынском», мог оказаться даже кто-то из Чингизидов. Это — свидетельство действен­ности проповеди русского духовенства: судя по этому памятнику, в Ростове уже в XIII в. мирно уживалась с местным населением ордынская православная община.

Вернемся к тому порядку, который установился на Руси после проведения ордынской переписи, установившей между Русью и Джучиевым улусом даннические отношения. Вооруженные «числом» монголы принялись задело. О том, как это происходило, мы узнаем из последующих летописных записей. В 1262 г. в ряде городских центров Северо-Восточной Руси произошло восстание.

Сообщение Лаврентьевской летописи, которая «дает самую ран­нюю и наиболее живую картину событий 1262 г.» (Дж. Феннел), со­стоит из двух частей (как, впрочем, и в ряде другихлетописей). Первая говорит в целом о причинах восстания и констатирует факт самого восстания, вторая конкретизирует возникшую ситуацию. Рассмотрим начальную часть летописной статьи.

«Избави Бог от лютаго томленья бесурменьскаго люди Ростовьския земля, вложи ярость в сердоа крстьяномъ, не терпяще насилья поганыхъ изволиша вечь и выгнаша из городов из Ростова, изъ Володимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля. Окупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть, роботяще резы и многы ду­ши крстьяньскыя раздно ведоша. Видевше же человеколюбець Бог, послуша моленьа Материя избави люди своя от великыя беды».

Версия Устюжского свода в этой части более лаконична, но в то же время по смыслу и более обобщающа: «Бысть вечье на бесермены по всем гра­дом руским, и побиша татар везде, не терпяще насилия от них, занеже умножишась татарове во всех градех руских, а ясащики живуще, не выходя».

Приведённые известия показывают нам непосредственные послед­ствия переписи 1257 г., так сказать, в действии. Мы видим средства и методы, которые использовались монголами при сборе дани с населе­ния северо-восточных городов. Оказывается, сбор дани был отдан на откуп «бесурменам». Под «бесурменами» здесь понимаются мусуль­манские купцы.

Согласно мнению видного советского востоковеда А. Ю. Якубов­ского, купцы-мусульмане («пестрые по-своему национальному сос­таву — персы, арабы, туркмены, кипчаки и т. д.») еще до завоевания Средней Азии Чингис-ханом поддерживали монголов: «Держатели караванной торговли очень рано начали переходить на сторону Чингиз-хана». Многие из них, часто бывая в Монголии, «вели непосредствен­ную торговлю с монголами... А некоторые из этих купцов (вернее, из купеческих компаний) так прочно связали себя с интересами торгово­денежных отношений Восточной Азии, что держали в своих руках даже торговлю между Монголией и Китаем». Более того, мусульман­ские купцы играли огромную роль и во властных структурах монголь­ской государственности. А. Ю. Якубовский приводит широко извест­ный пример, что более 75 лет Туркестан находился фактически на откупе у крупного торгового дома: сначала (до 1238 г.) у богатого куп­ца Махмуда-Ялавача, а затем (до 1289 г.) его сына Масуд-Бека. Эти «купцы-откупщики были фактически настоящими правителями огром­ной страны». Известно также, что другой мусульманин, Абдурахман, занимался откупными операциями в Китае.

Но, «пожалуй, нигде в Монгольской империи мусульманские купцы не получили такого признания и таких выгод, как в Золотой Орде при Бату и его преемнике Берке-хане». Как мы видим, монголы Золотой Орды аналогичные принципы налогового сбора использовали и на Руси. Русь не стала исключением, и ее, видимо, на рубеже 50-60-х гг. XIII в. наводнили знающие свое дело мусульманские купцы-откупщики: «окупахуть бо ти оканьнии бесурмене дани и от того велику пагубу людемъ творяхуть: роботяще резы и многыдуши крстьяньскыя раздаю ведоша». В этих горьких словах слышится живой голос современника, сообща­ющего о сбореданй, при котором творились насилия и злоупотребления. Насилия были следствием того, что русский народ не мог примириться с «томящими» их иноземцами-иноверцами, принесшими новые порядки.

Во второй части известия Лаврентьевской летописи, излагающего конкретные обстоятельства, связанные с восстанием, нас, прежде всего, привлекает сообщение о приезде ханского представителя. «Бе бо тогда титям приехалъ от цесаря Татарьского именем Кутлубии золъ сыи бесурменинъ». Здесь очень много непонятного. Что такое или кто такой «титям» или «титяк»? К кому относится имя «Кутлубий» — к «титяму» или к «цесарю Татарьскому»? Кто такой сам «цесарь Татарьский» — великий или ордынский хан? Не только не вносят ясность, но, наоборот, запутывают дело другие летописи. В Воскресенской, например, читаем: «Бе бо того лета приехалъ Титямъ посломъ на Русь отъ царя Татарскаго, именем Кутлубий». Симеоновская летопись дает такой текст: «Бе тогда приехалъ титамъ на Русь отъ царя Татарскаго, именем Кутлубии».

А. Н. Насонов, обращаясь к этому сюжету, полагает, что «откупщи­ки приезжали на Русь в начале 60-х гг. XIII в. от императора монгольской империи, а не от Берке». Этот вывод ученый сделал, во-первых, на ос­новании того, что «царем» или «цесарем» в летописях до 1265 г. назывались монгольские императоры, а не ханы, правившие в Сарае; во-вторых, на созвучии имени Кутлубий с именем тогдашнего «каана» — императора Хубилая (1259—1294). Если первое наблюдение, возможно, явля­ется верным, то второе вызывает сомнения. Дело в том, что не меньшее соответствие имя «Кутлубий» находит в имени известного на Руси бас­кака Кутлубуги (кстати, связанного своим пребыванием с Ростовом), называемого А. Н. Насоновым «центром вечевого сопротивления этого времени».

Теперь о слове «титям». Безусловно, это не имя собственное, о чем толкуют поздние летописи, а за ними и А. Н. Насонов. В форме «тетим» («титим» древнетюркских текстов) оно переводится как «упрямый, упорный, стойкий, решительный». В памятниках древнетюркской письменности, возникших еще до ордынского нашествия, встречается и близкое к нему слово «тетиг» («тетик»), что означало «сообразитель ный, понятливый, сметливый». Позже оно стало значить «проворный, бодрый, дельный, опытный в советах».

Следовательно, «титям» — это определение каких-то качеств «Кутлубия»-Кутлубуги, и, видимо, если исходить из того, что он к тому же «зол сыи бесурменин», в глазах русских людей отнюдь не лестное. Нечто похожее мы видим и в Устюжском летописце. Здесь «ясащик» назван «Буга богатырь». «Буга» — в переводе «бык». Такую социально­лексическую ситуацию, имевшую место в монгольском обществе, обобщила Т. Д. Скрынникова: оказывается, для монгольских военных вождей начала XIII в. характерным было внесение «в монгольскую титулатуру новых званий: багатур, сэцэн (мудрый), мэргэн (меткий стрелок), бехе (силач) и т. п.; точнее, они превратили термины, обо­значавшие личную доблесть, в титулы, маркирующие власть».

Если наши наблюдения верны (не приводя никаких аргументов, также считает Дж. Феннел: «Кутлубг, который был представителем хана Золотой Орды»), — то принципиальные построения А. Н. Насо­нова далеко небесспорны. «Кутлубий» — не император Хубилай, но, возможно, это посланник хана Джучиева улуса Берке. Следователь­но, неверным является и дальнейшая трактовка событий, произошедших (или, наоборот, не произошедших) после восстания. Их А. Н. Насонов связывает со смутами, положившими начало отделению Золотой Ор­ды от империи: «Момент ддя призыва к восстанию мог быть благопри­ятным».

В любом случае, по нашему мнению, эти смуты напрямую не сказа­лись на Руси. К восстанию привела сама внутренняя ситуация на Руси, те мусульманские откупщики, которые творили «великую пагубу» и «лютое томленье». Не последнее значение имели и религиозные мотивы.

Еще в самом начале разбираемого текста христиане противопостав­ляются «бесурменам»-«поганым»: «вложи ярость в сердца крстьяномъ не терпяще насилья поганыхъ». Летописец, передавая общее отношение народа, обрушивается на религиозного отступника Зосиму. Прежде Зосима был «мнихъ образом», но выделялся из прочих тем, что был «точью сотоне съсудъ: бе бо пьяница, и студословеиь, празнословець и кощюньникъ». Закономерным итогом его падения стал переход в му­сульманство: он «отвержеся Христа и бысть бесурменинъ, вступивъ в прелесть лжаго пророка Ма[х]меда». Перейдя в мусульманство, под­держанный ханским представителем («того поспехом»), «оканныи лишеникь» еще более «разошелся», «творяше хрьстьном велику досаду, кресту и святым церквам поругаяся». Но возмездие не заставило себя долго ждать: «егда же люди на врага своя двигшася на бесурмены, изгнаша, иных избиша, тогда и сего безаконного Зосиму оубиша в городе Ярославли, бе тело его ядь псом и вороном». Явная оппозиция «христи­анство — бесурмене» наглядно демонстрирует, что дело было не только в насилии при сборе дани, но и в иноверии. Разность вер являлась, на­ряду с «тягостями», движущей силой народного недовольства. Мотив веры, как мы видели, звучал в новгородских событиях 1257—1259 гг. (Он будет на переднем плане и позднее: тверское восстание 1327 г., по некоторым данным, тоже разразилось, не в последнюю очередь, из-за слуха, что Чол-хан едет «бесурменить» тверичан, см.:«.. .христианъ хотяше привести въ Татарскую веру».)

Было ли организовано выступление 1262 г.? И кто его организатор? Лаврентьевская летопись об этом умалчивает. Но есть сообщения, указывающие на то, что во главе восстания стоял князь Александр Ярославич. Устюжский летописец прямо говорит, что «приде на Устюг грамота от великаго князя Александра Ярославича, что татар бити». Причем грамота, видимо, читалась на вече, что следует из текста о предупрежденной «девкой» «Буге-богатыре», который «пришед на вечье» и именно там «даби челом устюжаном на их воле».

Вопрос об участии князя Александра Невского (и, возможно, других князей) в восстании является принципиальным. Одна из основных по­зиций историографии второй половины XX в. состояла в противопо­ставлении в монгольский период поведения русской знати и русского народа. «Князья и бояре, — писал, к примеру, И. У. Будовниц, — стре­мились использовать народное бедствие в своих целях, для упрочения своей власти над основной массой населения, для увеличения своих привилегий и доходов. В то же время, они стремились переложить все тяготы татарского ига на плечи трудового народа... Непримиримую по­зицию по отношению к носителям ига занял народ»². В отношении к ситуации 1262 г. Л. В. Черепнин осторожно замечает: «Трудно сказать, сколь достоверно это известие о причастности названного князя (Алек­сандра Невского) к антитатарскому движению в городах Вла­димиро-Суздальской земли». Более категоричен Дж. Феннел: «Но князья, и в том числе, конечно, Александр, не вдохновляли, не возглав­ляли и не поддерживали народное движение... Александр не сделал ни­чего, чтобы поддержать этот дух сопротивления Золотой Орде». Сомневается в непосредственной подготовке восстаний 1262 г. Александром и В. В. Каргалов. Говорит о стихийности вечевых высту­плений В. Л. Егоров. При этом историк полагает, что имело место не убийство, а именно изгнание сборщиков дани, и в данном факте он видит следствие политики Александра. По мнению исследователя, возможно лишь допустить, что князья руководили восстанием, но, во всяком слу­чае, не организовывали его. Критикуя одного из коллег, не разделяю­щего подобную точку зрения, В. Л. Егоров пишет: «...трудно согласить­ся с Кучкиным в том, что в Сарае смотрели сквозь пальцы на антимонгольские призывы русских князей».

Я. С. Лурье не признает достоверности рассказа о ясащике Буге и русской девушке Марии; сообщения Никоновской летописи о роли в организации восстания 1262 г. князей, по мнению историка, тенден­циозны.

Такого рода выводам противостоит точка зрения А. Н. Насонова, который принимает версии поздних летописей. Исходя из положения, что откупщики не имели отношения к Золотой Орде, далее он развива­ет мысль следующем образом: «Если положение в империи позволяло надеяться, что изгнание за пределы Руси откупидаков, присланных от императора, не вызовет карательных мер со стороны татар, присланных из “Золотой Орды”, то прикосновенность к делу Александра Невского как инициатора восстания становится вполне правдоподобной. Едва ли грамоты, рассылавшиеся по городам с призывом “татар бити”, были подписаны Александром и им рассылались, но участие его в этом деле, отраженное летописью, теперь не представляется нам более плодом народной фантазии. Александр Невский мог первый узнать о событиях, имевших место в монгольской империи, сделать практический вывод из полученных сведений и подать сигнал к восстанию».

К этому мнению А. Н. Насонова, как мы видели, присоединяется В. А. Кучкин. Доверяет сообщениям источников и А. Н. Кирпичников, по мысли которого, восстание стало ярким свидетельством того, что Ярославич не был Покорным «мирником» татар. Достоверность упо­минания в Устюжской летописи грамот Александра с призывом «татар побивати» «подтверждается рядом конкретных деталей сопутствую­щего рассказа», — говорит исследователь.

Признавая обоснованными утверждения А. Н. Насонова о причаст­ности Александра Ярославича к восстанию 1262 г., мы, как уже ука­зывали, не можем однозначно быть уверены, что «бесермены» пред­ставляли не Орду, а империю.

А. Н. Насонов привод ит данные о том, что поездка в 1263 г. Александра Невского в Орду была связана не с тем, чтобы предотвратить кару, «ожидавшуюся после восстания», в чем «не было нужды» (из-за междо­усобицы Орды и метрополии), а с происходившим в то время «усиленным набором среди русских» на монгольскую военную службу. Ученый отме­чает, что о «желании предотвратить кару после восстания... нет данных».

Действительно, прямых данных нет. После изложения хода восста­ния, Воскресенская летопись сообщает, что «того же лета князь великий Александръ восхоте поити въ орду ко цареви, дабы отмолилъ люди отъ беды». По древнейшим житиям Александра Невского восстанавли­вается предыдущий текст, объясняющий причину этого: «Бе же тогда нужа велика от поганых и гоняхуть люди, велехоуть с собою воиньствовати». А. Н. Насонов упрекает автора Воскресенской летописи в том, что он «выпустил как раз существенные детали в объяснении причин отъезда великого князя в Орду и этим дал повод к неправильному тол­кованию текста». Формально А. Н. Насонов прав. Но зададимся вопро­сом: почему летописец не включил текст о военном наборе? Если, ко­нечно, исключить случайность, недобросовестность летописца и т. д., то ответ может быть один: летописец объединил рассказы о восстании и последовавшую за ним воинскую «угрозу» в один рассказ, т. е. войско­вой набор он рассматривал как прямое наказание за восстание. Отвечать за это — участвовал он или не участвовал в нем — должен был князь. Это мы и видим.

Таким образом, наказание за восстание Русь понесла, ответ держал и Александр Ярославич, и, видимо, хан Берке подозревал его в участии, поскольку «удержа и царь, не пусти его в Русь». В какой-то степени он стал и жертвой восстания: после ордынской «зимовки» на пути домой он умирает.

Почему все-таки не было карательного похода? Это становится яс­ным в сравнении с восстанием в Твери 1327 г. В 1262 г. монголы (тем более — высокие должностные лица) не пострадали, как Чол-хан в Твери. Отсюда и «мягкость» наказания. Впрочем, нельзя исключать и «за­нятость» монголов на Юге, связанную с борьбой улусов Джучи и Хулагу, и, возможно, как отмечает В. Л. Егоров, «дипломатическими шагами, предпринятыми великим князем Владимирским».

Обратим внимание еще на одну любопытную деталь. В 1262 г., согласно летописным данным, против татарской власти поднялись Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль, Устюг, т. е. земли, входившие во Владимирскую и Ростовскую епархии. Это дает нам право предпо­ложить, что архиереи также не остались совершенно в стороне от всех этих событий, тем более что религиозная составляющая в них, как мы видели выше, была достаточно значимой. Могло ли быть так, что духовенство не было в курсе относительно подготовки этих выступле­ний? На этот вопрос, скорее всего, нужно дать отрицательный ответ.

Центром восстания стал Ростов, и, возможно, Кирилл Ростовский, несмотря на тяжелую болезнь, которой он страдал в это время, предпри­нял некоторые усилия для этого. Дело Кирилла мог продолжить и его преемник Игнатий, выбранный, кстати, не только с ведома митрополи­та и Ростовских князей (что вполне естественно), но и Александра Нев­ского.

Как мы могли убедиться, имеется указание и на то, что за год до восстания, в 1261 г., в Сарае побывал митрополит Кирилл. Во время этого визита первоиерарх мог также вникнуть в некоторые тонкости отноше­ний Сарая и центральной власти Монгольской империи, с одной сторо­ны, и Руси — с другой. Кроме того, в 1261 и 1263 гг. летопись фиксиру­ет пребывание митрополита на северо-востоке Руси (благословение Игнатия Ростовского, встреча и похороны умершего по пути из Орды Александра). Скорее всего, Кирилл присутствовал здесь и в 1262 г., когда разгорелся мятеж против произвола «бесурмен».

Все это позволяет нам выдвинуть предположение о том, что высшие иерархи вместе с князьями (и в томчисле Александром Невским) в какой-то мере могли способствовать организации выступлений 1262 г. Но одновременно они же могли быть и некоторым фактором сдерживания возмущения народа. Ведь, насколько можно судить поданным летописей, как мы убедились выше, после 1262 г. возмездия за непокорность в виде карательного набега, подобного Неврюевой или Федорчуковой рати, не последовало, благодаря тому, что не было убитых среди наиболее знатных монголов. Александр Невский и архиереи городов, охваченных восстаниями, это прекрасно понимали. А потому, вероятно, именно они по­старались сделать так, чтобы гнев восставших обрушился только .лишь на «бесурмен» — непосредственных сборщиков дани, и не затронул та­тар, напрямую с фискальными операциями не связанных. Во второй половине XIII в. Ростов, бывший в 1262 г. одним из главных центров вос­стания, становится привлекательным местом для татар, желавших пе­реселиться на Русь. Здесь даже образовалась «своеобразная ордынская православная община». Вероятно, этому должно было способствовать то, что вечевые выступления имели организованный характер и не пре­вратились в повальную резню всех выходцев из Орды.

Какова же система ордынской зависимости, которая сложилась на Руси? В силу тех или иных причин, монголы не смогли установить жест­кую зависимость, включавшую постоянное нахождение на Руси круп­ного чиновничества, полностью контролирующего деятельность русских властных институтов. Вопреки утверждениям А. Н. Насонова, ставшими основополагающими в советской исторической науке, военно-политическая организация монголов на Руси создана не была. Нам представ­ляется, что это довольно убедительно было показано еще В. В. Каргаловым. Выше мы также пришли к выводу, что создаваемая монголами при переписи структура преследовала, прежде всего, фискальные, а не военно-политические, оккупационные цели. Зависимость, в конечном итоге, свелась к выплате дани — это и становится основным элементом русско-монгольских отношений на многие последующие десятилетия. Возможно, что именно деятельность Александра Невского привела к такому исходу.

Почти с самого начала сбор дани осуществлялся посредством откупничества, чем занимались мусульманские купцы. Откупщиков мы видим и позже. Видимо, и потом они вызывали недовольство своими злоупотреблениями. Но эти их бесчинства имели уже локальный ха­рактер (Ростов: 1289 и 1320 гг.). Таких крупных выступлений, как в 1262 г., мы уже не наблюдаем, и их деятельность уже не была столь разветвленной, как прежде. Это и понятно, ибо главными действую­щими лицами в русско-монгольских даннических отношениях уже с конца XIII в. становятся русские князья.

Говоря о времени установления ордынской зависимости в Северо- Восточной Руси, необходимо отметить, что татары первоначально попытались ввести жесткий режим зависимости. Приспособив к сбо­ру дани существовавшую сотенную организацию, к ней, в качестве контрольного органа, был добавлен институт баскачества. Непосредственно сбором дани стали заниматься откупщики-«бесермены». Од­нако уже в начале 60-х гг. — после крупных выступлений горожан на северо-востоке Руси — от тотального откупничества ордынцы были вынуждены отказаться. По некоторым данным, в 1275 г. проводилась еще одна перепись, но она оказалась последней. Видимо, не имея до­статочных возможностей для содержания постоянных воинских кон­тингентов на Руси, встретившись с организованным сопротивлением, столкнувшись во многом с непривычными природными условиями (леса, болота), большими расстояниями при отсутствии дорог, татары не рискнули продолжить практику переписей и откупов.

Последний путь

Однако «возвратимся на прежнее». Итак, после серии восстаний 1262 г. Александр отправился в Орду (это было уже его пятое путе­шествие в далекие степи). Берке-хан на некоторое время задержал его. На Русь князь возвращался уже совершенно больным и умер по дороге в городе Городце, приняв перед смертью схиму в Федоровском монастыре.

Некоторые исследователи заподозрили монголов в отравлении Ярославича. Точных данных на этот счет в источниках нет, однако подобная гипотеза может быть признана вполне вероятной.

Иначе смотрел на этот вопрос Л. Н. Гумилев. Историк говорил о существовании союза между Александром и Миндовгом против «немецкого железного натиска на восток». Союз был заключен Алексан­дром и с Берке-ханом. «Ливонскому ордену грозил полный разгром, но... в один и тот же год был зарезан 43-летний Миндовг и умер его ровесник Александр. Поход на Орден не состоялся. Да, видимо, у нем­цев была неплохая агентура. Кинжалы и яд сработали вторично, после гибели Ярослава Всеволодовича...» — писал Л. Н. Гумилев.

Перед смертью Александр принял схиму. Его монашеского имени древнейшая редакция Жития не содержала. Долгое время традици­онно (на основе более поздних редакций этого памятника) считалось, что новым именем князя стало Алексий. Однако последние изыскания в области монашеского имянаречения в Древней Руси С. В. Сазонова опровергают это утверждение. В соответствии с построениями учено­го, имя князя в схиме могло быть или Филипп, или Иустиниан.

Александр был похоронен в Рождественском Владимирском монастыре. Это очень примечательный факт. Предшественники Ярославича на великокняжеском столе — Андрей Боголюбский, Михаил и Всеволод Юрьевичи, Константин и Юрий Всеволодовичи, Михаил Храбрый — были погребены в кафедральном Успенском соборе. Значение велико­княжеской столицы, в силу разного рода причин, постепенно умалялось, и нет ничего удивительного, что преемники Александра были погребены в своих «вотчинных» городах: Ярослав Ярославич — в Твери, Василий Ярославич — в Костроме, Дмитрий Александрович — в Переяславле, Андрей Александрович — в Городце. Своего рода «переходными» ста­ли похороны Александра Невского, который, как представляется, сам завещал предать свое тело земле в Рождественском монастыре, особен­ное почтение к которому у него могло возникнуть еще в годы детства и юности, благодаря рассказам выходцев из этой обители — Владимир­ских епископов Симона и Митрофана, а также Кирилла Ростовского. Допол­нительным стимулом к принятию решения быть похороненным в мона­стыре мог стать предсмертный постриг князя. Но при этом едва ли выбор места для упокоения означал перемещение значения духовного центра Северо-Восточной Руси от Владимирского Успенского собора к Рож­дественскому монастырю, ведь культ Успения Богородицы и в после­дующие века по-прежнему останется на очень высоком уровне, и не случайно, что даже в конце XV в. «Аристотель Фиораванти следовал установившемуся на Руси облику храмов при строительстве москов­ского храма Успения».

Весть о смерти Ярославича взволновала народ; «Митрополит же Кирилъ глаголаше; “Чада моя, разумейте, яко уже заиде солнце земли Суждольской! Уже бо не обрящется таковый князь ни единъ в земли Суждальстей!” Иереи и диакони, черноризцы, нищии и богатии, и вси людие глаголааху: “Уже погыбаемъ!”».

Погребение князя было торжественным и волнующим. Вот как описывал его автор Жития: «Святое же тело его понесоша къ граду Володимерю. Митрополить же с чином церковным, вкупе князи и бояре, и весь народ, малии и велиции, сретоша и въ Боголюбивемь съ свещами и с каддилы. Народи же съгнатахутся, хотяще прикоснут­ся честнемъ одре святаго тела его. Бысть же вопль и кричание, и туга тяжка, якова же несть бывала, тако, яко и земли потрястися. Положе­но же бысть тело его въ Рожестве святыя Богородица, въ Архимандритьи велицей, месяца ноября в 23 день, на память святаго отца Амфилохия».

Проводы Александра в последний путь превратились в настоящий епископский собор, для участия в них«...снемшеся епископи и игумени с митрополитомь Кюриломь». Наличие этого сообщения в НПЛ дает нам некоторое право предположить, что среди прочих архиереев здесь присутствовал и Далмат Новгородский. Едва ли будет ошибкой утверждение о подготовке уже в ту же пору местной канонизации Ярославича; именно этим возможно объяснить столь широкий размах мероприятий, связанных с похоронами. Е. Е. Голубинский утверждал, что «почитание его (князя) началось с самой минуты... по­гребения». Основанием для этого служат опять-таки данные Жития о произошедшем чуде, о котором митрополит не замедлил сообщить пастве: «Бысть же тогда чюдо дивно и памяти достойно. Егда убо по­ложено бысть святое тело его в раку, тогда Савастиянъ икономъ и Кирилъ митрополит хотеста розъяти ему руку, да вложита ему грамо­ту душевную. Он же самъ, акы живъ сущи, распростеръ руку свою и взят грамоту от рукы митрополита. И приять же я ужасть, и едва отступиша от ракы его. Се же бысть слышано всемъ от господина митро­полита и от иконома его Савастияна».

Вскоре после кончины Александра Ярославича во Владимирском Рождественском монастыре было составлено и его житие — «Повесть о житии Александра Невского». Впрочем, В. Л. Янин, вопреки общепринятому мнению, полагает вероятным создание «в Новгороде второй половины XIII в. одной из первоначальных версий Жития Александра». По мнению В. К. Зиборова, «снять это противоречие может... предпо­ложение о компилятивном характере текста “Повести”, при создании которого были механически объединены два разных произведения».

Как бы дополняя эти построения, Д. Л. Спивак предполагает, что на Житие оказала влияние и «местная чудская традиция», воздействие которой было особо сильным на берегах Ижоры и Невы.

Ю. К. Бегунов датирует Первую редакцию Жития 80-ми гг. XIII в. Однако В. А. Кучкин, вступив в полемику с Ю. К. Бегуновым, привел довольно сильные аргументы в пользу составления Жития сразу по смерти Александра Невского — в 1263—1265 гг. В целом, эта про­блема на сегодняшний день не может считаться окончательно разре­шенной. Не лишним будет отметить, что текст Первой редакции Жи­тия был не так давно опубликован в качестве приложения к сборнику научных статей «Князь Александр Невский и его эпоха. Исследова­ния и материалы» (СПб., 1995), издание сопровождалось и переводом памятника на современный русский язык. Отрывок из Жития, по­священный Невской битве, помещен в специальном выпуске литера­турного альманаха «Колпица» (1995. № 22), содержащего в себе ма­териалы научно-практических конференций 1989 и 1990 гг. (Текст в обоих случаях подготовлен Ю. К. Бегуновым на основе текстологиче­ского изучения всех сохранившихся списков Жития.) Добавим к этому, что всего за 600 лет русские книжники создали более 20 редак­ций Жития св. князя.

Мощи

Погребение Александра Невского фактически по­служило начальным шагом для последующей общерусской канонизации князя как святого. Тем не менее, это был достаточно долгий процесс, для которого был необходим целый ряд условий, из них наиболее важ­ными являлись чудеса, которые совершал угодник Божий при жизни, или же которые происходили у его мощей после смерти. Этому акту общерусского прославления должно было предшествовать местное по­читание. Е. Е. Голубинский следующим образом классифицировал су­ществовавшие на Руси «ступени» святости: «В отношении к обширности территории чествования, причитавшиеся к лику святых подвижники разделялись на три класса: на местных в теснейшем смысле слова, на местных в обширнейшем смысле слова и на общих или общецерковных, т. е. на таких, которым назначалось празднование только в самом месте их погребения — в монастыре или у приходского храма... на таких, ко­торым назначалось празднование в одной своей епархии, и на таких, которым назначалось празднование во всей Русской Церкви».

В случае с Ярославичем все эти три этапа можно легко проследить. Прежде всего, как мы говорили выше, почитание князя как святого началось буквально с момента его погребения. Еще бы! Ведь его имя уже при жизни «обрастало легендами, а его деятельность — полко­водца и дипломата, выдающейся государственной личности Древней Руси — после его смерти привлекала внимание потомков, рождая в их сердцах возвышенные чувства». Это, вероятно, и была местная ка­нонизация «в теснейшем смысле слова». Основания для нее имелись: Житие книжник Владимирского Рождественского монастыря соста­вил вскоре после 1263 г.; в нем, кстати, было зафиксировано и первое чудо с духовной грамотой. Однако в продолжении более чем ста лет мощи князя оставались под спудом...

Следующий этап связан с судьбоносным для нашей страны собы­тием — Куликовской битвой 1380 г. Сражение это потребовало край­него напряжения всех сил, а исход его заранее предугадать было не­возможно, поэтому нет ничего удивительного в том, что одержанную победу народ связал с заступничеством вышних сил.

Пономарь Рождественского собора, в котором покоилось тело Алек­сандра, накануне Куликовской битвы во время своего сна на церковной паперти вдруг был чем-то разбужен. Он увидел, что в соборе сами собой зажглись свечи, из алтаря вышли два старца (это были святые Борис и Глеб) и, приблизившись к месту погребения Ярославича, стали его звать на помощь великому князю Дмитрию.

Тогда-то и было принято решение о вскрытии гробницы Александра. Мощи были обнаружены нетленными, и митрополит Киприан в мар­те 1381 г. совершил над ними службу. В это время и последовало мест­ное прославление, на уровне епархии. У открытых мощей стали про­исходить все новые и новые чудеса, связанные, прежде всего, с исце­лениями больных.

В 1491 г. в древнем Владимире случилось страшное бедствие — пожар. Пострадали и мощи Александра Невского, однако уцелевшие святые останки были бережно собраны и специально для них изготов­лена рака.

Почитание князя с веками только усиливалось. Русские государи связывали с его заступничеством собственные победы. В 1547 г. Иван Грозный, осуществлявший в этот период комплекс мер, основной целью которых было укрепление авторитета Руси и ее правителя, стал инициатором (наряду с митрополитом Макарием) общерусской канонизации большой группы святых. Незадолго до этого государь принял царский венец и теперь постарался укрепить статус своей страны как православной державы — «Третьего Рима».

В XVII в. Рождественский собор вновь пострадал от пожаров. Мощи князя хранились «за правым столпом, возле стены и в темном месте». В 1697 г. они были перенесены в новую, «сребровызолоченную» раку, которая находилась возле южных дверей. Там был устроен катафалк в три ступени, а сами двери наполовину заложили кирпичом, вставив в оставшийся проем окно.

Происходило все это уже в новую эпоху, когда взошел на трон царь-преобразователь — Петр Великий. Многим ему обязана Россия, многое он создал, много изменил, а что-то и разрушил. Так, не всегда оказывал он достаточный почет по отношению к Церкви и ее служи­телям. Но при всем том, первый русский император (которому, впро­чем, иногда было свойственно воспринимать без должного уважения религиозные чувства русского народа) относился, тем не менее, с благоговением к памяти св. Александра Невского. Неслучайно его первенец, родившийся от первого брака (с Евдокией Лопухиной) 3 ок­тября 1691 г., получил имя в честь Александра Невского. Но особое развитие почитание князя на государственном уровне получило после основания на отвоеванных у Швеции землях нового города — столицы будущей Российской империи.

С 1704 г. Александр Невский — третий покровитель Санкт-Пе­тербурга, после апостолов Петра и Павла. В 1710 г. ставится вопрос о перенесении мощей князя в «северную столицу». В это же время на­чинает строиться Свято-Троицкая Александро-Невская лавра, на месте якобы происшедшей здесь Невской битвы. В ней-то Петр I и объявил 29 мая 1723 г. указ о перенесении мощей. 30 июня того же года Св. Синод издал соответствующее распоряжение. Первоначально предполагалось перевезти мощи на «лектике» (носилках), к которой надлежало «опре­делить опробованных в несвирепости лошадей потребное число», но после получения «ведения» из Сената Св. Синод 10 июля 1723 г. изме­нил свое решение: мощи теперь нужно было нести на руках в специаль­но сделанном ковчеге, для чего разрешено было брать людей во всех горо­дах, селах, деревнях из посадских, ямщиков и крестьян, «чьего б оные ведения не были». Сооружение ковчега и «болдехина», который следо­вало установить над ковчегом, поручалось суперинтенданту Зарудневу. Сопровождать торжественную процессию должны были архимандрит Владимиро-Рождественского монастыря Сергий и окольничий Михаил Васильевич Собакин. Для караула и посылок выделялись обер- и унтер-офицеры из состава Московского гарнизона, а также 20 драгун; выдавались подводы из Ямского приказа и прогонные деньги из Штатс-конторы. Во все время пути приказано было заносить все происходившее в специальный журнал, выписки из которого надлежало постоянно отправлять с гонцами в Петербург. К 20 августа (самое позднее — к 25 августа) 1723 г. процессия должна была достигнуть пределов новой столицы. Ясно, что Петр изначально планировал приурочить встречу мощей на берегах Невы к годовщине заключения Ништадтского мира (30 августа 1721 г.) — венцу его внешнеполитической деятельности, его «звездному часу» в служении Отечеству. Император справедливо видел в Александре Невском своего предшественника в борьбе за столь необходимый для России свободный выход к Балтийскому морю, тем более что на берегах Невы русский князь одержал победу над тем же врагом, с которым так долго сражался и Петр, — над шведами.

Не привыкший откладывать дело, государь желал совершить задуманное перенесение мощей в тот же год. Однако сделать это оказа­лось слишком сложной задачей. М. В. Собакин прибыл во Владимир лишь 3 августа. 6 августа были доставлены ковчег и балдахин, но «не в сущей готовности». Приведением их в надлежащий вид занимался до 10 августа Заруднев. И лишь 11-го числа мощи были вынесены из города. Начался долгий и совсем не легкий путь. В городах останавли­ваться на ночлег, из-за опасности возможных пожаров, было запре­щено, поэтому ночевали под открытым небом. Особенные трудности возникали при преодолении водных преград. Так, 16 августа при пере­праве через р. Шолову мост оказался слишком ветхим и обломился, одновременно повредились помочи, на которых несли ковчег, «и ношатые люди на силу с мощми из реки назад возвратились и изыскав через ту реку шли в брод глубиною в аршин и больши с великою нуждою». А переправа через р. Звегину стала и вовсе печальной по своим по­следствиям — «ношатые люди восмь человек переломали себе ноги, — понеже прилучились мосты узкие...». Недостаточно широкими были и городские улицы; так, в Клину «...чрез реку переходили мостом с великою трудностию и шли люди в воде по колени и выше, и в улицах за теснотою прилавки ломали...».

Во всех городах и селениях мощи Александра Невского встречали с почестями светские власти, духовенство и простые жители. Особен­но торжественной была встреча в Москве, до которой добрались лишь 18 августа. 26-го достигли Твери, для прохода через которую пришлось даже ломать хоромы. Спустя 2 дня подошли к Торжку, а на следующий день возникли трудности другого, нежели ранее, порядка: разбежались «ношатые» люди (80 человек), и пришлось их вновь набирать из подвернувшихся прохожих. Но движение продолжилось, и 3 сентября ковчег подошел к Валдаю, а с 7 сентября от селения Бронницы путь продолжался уже по воде. 9-го числа у Юрьева монастыря процессия сошла на берег; ковчег под колокольный звон был внесен в Новгород, из которого на следующий день по Волхову направились к Ладоге, которой достигли 13 сентября. Оттуда через двое суток вновь сухим путем двинулись к Шлиссельбургу, в который вступили лишь 19-го числа.

Итак, перенесение задержалось самое малое на три недели. Сроки, установленные Петром, не были соблюдены, но своего решения встре­тить мощи св. князя в новой столице именно 30 августа он не изменил, только теперь это откладывалось еще на год. Из Петербурга было при­казано поставить ковчег в одной из церквей Шлиссельбурга. (Впрочем, ввиду невозможности внести его в двери любого из храмов, Канце­лярия Синода позже дала указание поместить в церковь только раку с мощами, а ковчег и балдахин надлежало спрятать, что и было выпол­нено. На все мероприятия казна израсходовала 2166 руб., 3 алтына. Еще 100 руб. получил архимандрит Сергий «на неприминуемые при пренесении оных святых мощей дорожные расходы, с буду­щими при нем духовными персонами и светскими служителями».

30 октября 1723 г. Св. Синод распорядился, во исполнение императорского указа, устроить для украшения ковчега дополнительные приспособления («арматуру») по присланному из Петербурга эскизу («абрису») (позже этот приказ придется повторить). 15 июня 1724 г. последовал новый указ: отныне запрещалось изображать на иконах Александра Невского в монашеской рясе; видимо, «одежды велико­княжеские» должны были подчеркнуть статус святого как покровителя правящей царской династии и новой столицы. 21 июля Св. Синод по­становил окончательно приготовить ковчег и «арматуру» до 6 августа, что поручалось архитектору Шверт-Фейгеру. Для этого из Штатс-конторы дополнительно выделялось 200 руб.

Наконец, 30 августа 1724 г. Петр I встречал на Неве, при впадении в нее р. Ижоры, судно с прахом Александра Невского. Открыв ларец и осмотрев останки, царь бросил ключ от ларца в Неву. Св. мощи бы­ли помещены в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры (в 1790 г. они перенесены во вновь построенный Свято-Троицкий со­бор). В тот же день Петр указал впредь праздновать память святого не 23 ноября, как раньше, а 30 августа. (Это положение повторил Св. Синод в своем постановлении от 2 сентября 1724 г.) Кроме того, от­давалось распоряжение сочинить Александру Невскому новую служ­бу, что было доверено «синодальному советнику, школе и типографий протектору, Троице-Сергиева монастыря архимандриту» Гавриилу (Бужинскому). А16 октября ему же поручили составить синаксарий из Жития святого, из истории шведской войны и из Журнала о пере­несении мощей. Вскоре новая служба была написана, и 13 января 1725 г. Св. Синод постановил ее напечатать для рассылки по стране во все церкви. Скорее всего, этими мерами государь «стремился объ­единить память об Александре Невском с памятью о себе».

Не уменьшалось почитание св. князя и после смерти Петра I; его гробница стала одной из главных святынь столицы. В 1725 г. был учрежден Орден св. князя Александра Невского. Своим небесным покрови­телем считал его А. Д. Меншиков — «полудержавный властелин», влияние которого достигло как раз в то время своего апогея. Еще в 1711—1712 гг. в Усть-Ижоре (на настоящем месте Невской битвы) рядом с особняком «светлейшего князя» была отстроена деревянная церковь во имя Александра Невского, на освящении которой присутствовал сам император. 11 сентября 1727 г. (при Петре II) Св. Синод даже издал специальный указ, запретивший решать любые вопросы, касающиеся Александро-Невского монастыря, без ведома всесильного генералиссимуса, «понеже де оный монастырь в протекции его светлости»². Однако карьера А. Д. Меншикова была внезапно прервана, и первым признаком крушения стало отсутствие 30 августа 1727 г. на именинах «светлейше­го» высших вельмож. После его ссылки последовал указ об изъятии из церквей незадолго до того разосланных экземпляров новосочиненной службы Александру Невскому; тот же указ обязывал празднество свя­тому «отправлять по-прежнему, по Месячной Минее», т. е. 23 ноября. Освободившийся от опеки «Данилыча» Петр II желал отойти от политики первого русского императора: он не любил Петербург, не хотел «плавать по морю, как дедушка». С Петром I его разделяла и трагическая судьба отца — царевича Алексея, закончив­шего жизнь в казематах Петропавловской крепости. Кроме того, особое значение Александра Невского в жизни А. Д. Меншикова должно было раздражать царя, помнившего своего достаточно строгого опекуна. По­тому и были предприняты меры для затушевывания роли Александра Невского как святого помощника Петра Великого и небесного покро­вителя любимого детища победителя шведов — «северной столицы», столь не любимой его внуком.

Но самому Петру II история отпустила не так много времени: уже в 1730 г. юный царь скончался. Новая государыня Анна Иоанновна переехала в Петербург, и к нему вернулось прежнее значение. Естественно, что немедленно вспомнили и о святом заступнике «северной столи­цы». Императрица вопрошала Св. Синод уже 31 августа (sic!) 1730 г.: «...праздненство... Александру Невскому, которое справлялось авгус­та в 30-м числе, для чего оставлено, и когда имянно и по какому указу?» Далее царица велела: «А отныне вперед бы оное праздненство отправ­лять означенного месяца и числа (30 августа) по церквам повсягодно везде, неотложно». Разумеется, Св. Синод не замедлил издать соответствующее распоряжение. Интересно, что данный приказ был передан через Феофана Прокоповича, в то время архиепископа Новго­родского и Великолуцкого. Феофан являлся активным участником ре­форм Петра Великого в области церковного управления — настоящим «птенцом гнезда Петрова». Едва ли мы ошибемся, предположив, что именно он поставил вопрос на высочайшем уровне о возрождении празд­нования Александру Невскому в августе и обеспечил его положительное решение. Так же уже в первый год своего правления Анна Иоанновна позаботилась и о восстановлении сгоревшей от удара молнии церкви на месте Невской битвы.

Так утвердилось 30 августа как день памяти св. князя. Традицией этого праздника стал установленный (по инициативе Елизаветы Пет­ровны) в 1743 г. ежегодный крестный ход от Адмиралтейства до лавры, в котором принимали участие кавалеры ордена св. Александра Невско­го. Помимо этого, «дщерь Петрова» позаботилась о создании (в 1746—1753 гг.) новой серебряной раки для мощей св. князя весом около 1500 кг. Сооружением этого произведения литейного и ювелирного искусства руководили Яков Штелин и Георг Христоф Грот. В1750г. на саркофаге были помещены стихи М. В. Ломоносова, славящие Александра Яро­славина — покровителя столицы Империи:

Святой и храбрый князь здесь телом почивает,

Но духом от небес на град сей призирает,

И на брега, где он противных побеждал

И где невидимо Петру споспешствовал,

Являя дщерь его усердие святое,

Сему защитнику воздвигла раку в честь,

От первого сребра, что недро ей земное

Открыло, как на трон благоволила сесть.

Спустя два года эти стихотворные строфы, нанесенные на раку, были дополнены двумя надписями в прозе, размещенными на щитах, удерживаемых ангелами.

Особое развитие культа св. князя-воина приходится на XIX — на­чало XX вв., когда было сооружено подавляющее большинство храмов в его честь. Особенно ярко это проявилось в Петербурге, где заказчи­ками строительства выступали царская фамилия, военное ведомство, различные государственные и благотворительные учреждения. Не оставалось забытым потомками и место Невской битвы: в 1798 г. на нем была поставлена каменная церковь Александра Невского.

В послереволюционные годы, когда велась яростная антирелиги­озная (и антирусская) пропаганда, для подрыва авторитета Церкви был использован такой метод, как вскрытие мощей. Останки св. Алек­сандра Невского мужественно отстаивал митрополит Петроградский Вениамин. Он сумел сохранить их в неприкосновенности в ходе по­всеместного «освидетельствования» мощей в 1918—1921 гг. Это был первый случай за всю «мощейную эпопею» (как нередко называлась в документах Наркомюста кампания по «разоблачению» останков святых), когда власти хотя бы на время вняли голосу Церкви. Но 12 мая 1922 г., с началом интенсивного изъятия церковных ценностей под предлогом голода, были вскрыты и мощи Александра Невского. А осе­нью того же года, уже после расстрела митрополита Вениамина, остан­ки св. князя были изъяты у Церкви. Долгое время они находились в Музее религии и атеизма (Казанском соборе), пока, наконец, в 1989 г. не были возвращены в Александро-Невскую лавру.

Серебряный саркофаг, переданный в мае 1922 г. в Эрмитаж, из­бежал переплавки и продажи за границу в виде слитков лишь благо­даря самоотверженной защите его ленинградской интеллигенцией (прежде всего, директора Эрмитажа С. Н. Трайницкого и А. Н. Бенуа). В годы Великой Отечественной войны он был эвакуирован и вернулся в город лишь после Победы, сейчас его можно увидеть в Концертном зале Эрмитажа.

В 1934 г. была закрыта и стала разрушаться церковь в Усть-Ижоре. Особенно серьезно храм пострадал в годы блокады, но в настоящее время он восстановлен. и в нем совершаются богослужения. Интересно, что именно в этом поселке в 1957 г. к 250-летию Ленинграда (напомним, что праздничные мероприятия в 1953 г. не могли состояться из-за смер­ти И. В. Сталина) был установлен первый в городе советский памятный знак в честь князя, точнее, в честь победы его воинства 1240 г.

В современном Санкт-Петербурге Александр Невский вновь, как и в былое время, воспринимается в качестве особого небесного молит­венника за город. Горожане помнят о тесной связи славных дел Ярославича с последующими великими делами Петра и возникновением «северной столицы». Имя Невского героя носят станция метро, улица и одна из главных площадей, на которой в 2002 г. открыт памятник. В 2003 г., к 300-летнему юбилею «северной столицы» в Усть-Ижоре был сооружен памятник князю (скульптор В. Э. Горевой). Существу­ет также идея создания музея-заповедника на священном месте Нев­ской битвы, месте, где святой предшественник Петра Великого за 450 лет до основания Петербурга с мечом в руках отстаивал русское «окно в Европу» —свободный выход Руси к Балтийскому морю. Пока же здесь появился музей с диорамой, возле которого ежегодно в День поселка — 28 июля (15 по ст.ст.) — проводятся реконструкции сред­невекового боя. Еще один памятник полководцу установлен в Пуш­кине (1990 г., скульптор В. Г. Козенюк). Чтят память св. Александра и в соседней Ленинградской области, которая в обыденном сознании, конечно, воспринимается как единое целое с Санкт-Петербургом. Выше говорилось об установке в 2010 г. памятного знака «Место молитвы князя Александра перед Невской битвой» на берегу Тосны.

Интересно, что личность Александра Невского побудила сразу нескольких меценатов создать посвященные ему музеи. Один из них имеется в Санкт-Петербурге — это Культурно-образовательный центр «Музей “Князь Александр Невский”», расположенный в огромном жилом комплексе, носящем имя прославленного князя. Есть частный музей на малой родине полководца — в Переславле Залесском. А также Музей Комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побои­ща 1242 г. в поселке Самолва. Все это еще и еще раз подтверждает, что св. князя Александра Невского и его славные дела наши соотечествен­ники помнят и ценят.

Ю. В. Кривошеев. Р.А. Соколов. Александр Невский. Эпоха и память. СПб., 2018. С. 155—272.